Элиа Казан - Сделка
И я говорил ей, говорил, кем хотел бы стать. Тогда, давно. И в первый раз за многие и многие годы чувствовал, что говорю не в пустоту!
К этому времени на приемах клиентов и представительских встречах я начал замечать в девчонке и нечто иное. Если я оглядывался на нее очень быстро, то еще одна составная часть знаменитой кислой улыбки стала мне заметна. К примеру: я вещаю на аудиторию, быстрей всех соображаю, играю словами в пинг-понг, сыплю метафорами и неожиданно соединяю людей, только что глядевших друг на друга зверем, в не-разлей-вода группу единомышленников. Все ошарашены и удовлетворены, я же молниеносно поворачиваюсь к ней, чтобы прочитать в ее глазах конечный приговор (так и не смог избавиться от этой привычки!), но она уже опустила голову и что-то набрасывает в блокнот. И все же! Если я оборачиваюсь достаточно быстро, то замечаю то, что не замечает никто: проблеск волнения, заботы, беспокойства. За меня! Подходящего названия я так и не подобрал — никто, кроме меня, этого не видел. Остальным было ясно лишь одно — эта штучка так и не подняла голову, чтобы наградить меня заслуженной похвалой, сидит в углу, не обращая ни малейшего внимания на вполне оправданную враждебность, излучаемую каждым находящимся в комнате.
И однажды терпение народа лопнуло — кто-то протрубил в рог, и легавые были спущены с поводков. Ее отдали на растерзание, в офисе началась кампания по остракизму Гвен. Тактика явно была досконально изучена еще в начальных классах школы: ее блокнот обливали водой, а раз — мочой, на ее столе начали появляться листки с грязными рисунками, часто порнографическими, с Гвен в главной женской роли, подписанные не менее грязными словами, группки рассыпались при ее появлении, если она заходила в туалет — он пустел. Везде висели карикатуры на нее — продукция нашего славного отдела художников. Ее фотография стала мишенью для игры в дарт, все с удовольствием метали стрелы в ее лицо. Контора жаждала крови финнеганова Шпика.
Они бросили ей перчатку. Но Гвен не была обучена отступать. Схватка придала ей сил. И коли они первые боднули ее, то в ответ она стала вызывающе откровенной по поводу многих вещей и персон. Она стала еще чаще появляться на встречах, входя в зал с тщательно выверенной долей развязности, и тем самым лишний раз приводила в ярость своих антагонистов. Они наградили ее прозвищем «доходяга» и получили в ответ букет хлестких характеристик. Она подчеркнуто изменила свой туалет, и скоро мужчины не могли сосредоточиваться на вопросах работы, если рядом сидела Гвен. Их взгляды как магнитом притягивали подвязки ее чулок и обнаженные бедра.
Затем она взялась за главного мучителя. Однажды я застал ее с ним, они мило щебетали. В дело пошел флирт. Гвен затеяла рискованную игру, но, видит Бог, ей удалось провести операцию без сучка и задоринки. Дружище вскоре увивался вокруг нее, как кобель, учуявший распаренные запахи суки, бегающей за высокой стеной, и вилял хвостом от досады. Потом она немного позволила ему… то есть уделила ему еще немного внимания, и он стал настойчив, требуя большего. Она провела с ним вечер, затем — другой, и после этого его точка зрения на Гвен резко изменилась. Он уже защищал ее, объяснял и оправдывал. Гвен поддерживала в нем уверенность, что шаг за шагом он становится все ближе и ближе к желаемому. И наконец пришел день (как рассказала она позже), после которого, как он думал, наступит Великая Ночь. Он пригласил ее в «Ромео» — классическое место для ужина, после которого, собственно, и… Все шло превосходно, пока она как бы случайно не перемолвилась парой слов с парнем за соседним столиком. Эдакое мимолетное знакомство. Потом, где-то между поглощением «Горгонцолы» и «Забаглионе», она извинилась, мол, надо привести себя в порядок, ушла в туалет и не вернулась. Парень за соседним столиком тоже исчез.
Это была последняя капля. На позиции была выкачена тяжелая артиллерия нравственности, начался крестовый поход. Святые сестры офиса развернули мощную кампанию сплетен, в которых Гвен фигурировала заядлой потаскухой. На стол мистера Финнегана легло письмо, взывающее к поддержанию общественной морали. Война полыхала на всех фронтах.
Гвен поведала мне потом, что мистер Финнеган поговорил с ней. Результат был предсказуем. На ближайшей важной встрече с клиентом она положила руки на колени вице-президенту (не мне, нас — двое) и, наклонившись к нему вплотную, высказала свое нелицеприятное мнение по обсуждаемому вопросу. (Гвен вошла во вкус, дни молчания ушли в прошлое.) Бедняга потерял дар речи.
Потом она бросила вызов щепетильности. Взгляд ее надолго оставался прикованным к мужским ширинкам. Многие девчонки с любопытством глядят туда — что поделать, интересно же! Гвен была демонстративна. Мужчины цепенели. Она напрашивалась на скандал с мнимыми ревнителями праведности, где только можно и как только можно. Это был ее ответ.
И она начала одерживать верх. Заставить ее уволиться они так и не смогли, полицейского в таких ситуациях звать бесполезно. После пары недель яростных боев население офиса готово было поднять лапки вверх. И случись подписание акта капитуляции, она бы, конечно, ушла с работы с гордо поднятой головой, но…
Ее все-таки уволили. Я не присутствовал на ее финальной выходке, но детали мне передали подробно. Это случилось во время подписания договора прямо на глазах у клиента с пухлым кошельком. Когда история достигла ушей мистера Финнегана, а достигла она их молниеносно, тому ничего не оставалось делать, как тут же рассчитать ее. Гвен передали новость, и она высказала клиенту все то, что она думает о качестве товара, который собирались запустить, все о рекламе в целом, немного о представителях сильного пола, работающих в «Вильямсе и Мак-Элрое», чуть больше — о представительницах слабого. Она поведала всем, что она думает о нашей общественной системе, производящей и потребляющей такое дерьмо и полностью зависящей от всеобъемлющего и всепоглощающего надувательства. Речь ее была блестяща: произношение — по лучшим фонетическим словарям, с великолепной артикуляцией, в убийственно ледяных тонах (до сих пор гадаю, где она этому научилась?). И последний, заключительный штрих — все это она проделала, мило улыбаясь, покуривая и даже дав прикурить кому-то еще.
В то утро я отсутствовал на работе по делам, связанным с «Зефиром», и приехал лишь после обеда. Я позвонил на ее рабочее место, но трубку никто не брал, — она уже забрала свои вещи. Выжидательные взгляды персонала скрестились на мне. По-моему, половина сотрудников и сотрудниц желали, чтобы я уволился вслед за ней, или, на худой конец, побежал искать ее. По слухам, циркулирующим в офисе, мы с ней встречались. Но когда пара самых настырных попробовала ознакомить меня со свежей новостью, я повел себя так, как повела бы себя она, — я промолчал и никуда не пошел.
К моему стыду, я сыграл безразличие еще по одной причине. «Может, кризис ниспослан Всевышним? — думал я. — Наши отношения выходят из-под всякого контроля, и близок день катастрофы».
Я позвонил ей домой.
— Гвен оставила конверт с деньгами за квартиру. Собирается в Нью-Йорк. Сейчас покупает билеты на полуночный рейс, — сообщила мне знакомая девчонка-привратница. Она слышала, как Гвен бронировала одно место по телефону.
Внутренний голос снова стал нашептывать: «Пусть едет. Достань через несколько дней ее нью-йоркский телефон и накричи на нее, мол, я тут с ума схожу, трезвоню сутками, а у тебя никто не берет трубку. Она, оказывается, в Нью-Йорке. Вот тебе и повод!»
Этим вечером мы — супруги Андерсон и супруги Беннет — собирались пойти в «Браун Дерби», клуб голливудских завсегдатаев. Оттуда — в Билтморский театр, на «Камелота» в исполнении бродвейской труппы. Для Гвен есть отличная отговорка — был с Флоренс и Беннетами, никуда не мог отлучиться, какой там телефон! Утром она уже будет в Нью-Йорке, время и расстояние окончательно разделят нас.
Должен признаться, пересуды о Гвен дошли и до меня. Болтали, что она спала с каждым вторым, умудрилась даже с одним балбесом из нашего отдела — стенографистом Отто. Я знал, что это выдумки. Но сомнение успешней всего разъедает душу именно в сексе. Днем я видел Гвен часто, но вечерами, кроме понедельников, когда Флоренс боролась за гражданские права, — ни разу. «Кому я хочу вверить свою судьбу? — думал я. — Кому?»
Все должен был решить этот вечер в ресторане. Дальнейшее зависело от очень простой вещи: телефонного звонка — позвоню я или нет. И если бы не супруги Беннет, история с Гвендолен Хант на этом бы и закончилась. Но они доконали меня.
Дейл Беннет, считавшийся моим лучшим другом, работал сценаристом. Он был высок, худощав и с первого взгляда напоминал губернатора затрапезной карибской колонии — с кожей, задубевшей от постоянного зноя, и лицом, выдававшим пристрастие к рому. Однажды Академия посчитала его лучшим сценаристом года, и с тех пор, несмотря на то, что последние десять лет его манера и стиль стали старомодны даже для Голливуда, без работы он не сидел. В то же время он был уверен, что писанные им творения бессмертны. И поэтому спускал собак на критиков и режиссеров, клюнувших на приманку «новой волны», техники съемок со смещенным фокусом, пленки обратимого цвета и набегающих кадров. Эти человеки, уничижительно отзывался он, ставят форму выше содержания. Он, разумеется, «содержателен»! Беннет любил также обсудить «мою манеру письма» и «мой ритм прозы». Но какое бы удовольствие он ни получал от написания художественных произведений, оно не могло сравниться с удовольствием, получаемым от заключения всевозможных контрактов, договоров и сделок. Вот где был его конек! А процесс изготовления собственно сценария, следовавшего за подписанием контракта, был для него уже чем-то второстепенным и маловажным.
