Мишель Фейбер - Яблоко. Рассказы о людях из «Багрового лепестка»
Вдали засветились хорошо знакомые ей фонари. Ночь уже опустилась на город, в кебе становилось холодновато. И Клара обнаружила вдруг, что кисти рук ее все еще голы. Она вытащила из кармана платья перчатки, осторожно, чтобы не зазвякали лежавшие в нем монеты. И, надевая правую, обнаружила, что ноготь среднего пальца мешает этому больше обычного: он обломился, зазубрился, обретя сходство с каким-то редкостным режущим инструментом. Должно быть, она сжимала закраину крысиной арены с большей, чем ей запомнилось, силой.
И совсем неожиданный голос — ее — вдруг прозвучал в темноте:
— Я обломила ноготь, сэр. Но он все еще длинный. И очень острый. Хотите почувствовать это, сэр?
Она опустила ладонь в смутное пространство, разделявшее их, и мистер Хитон принял ее. Клара вонзила палец в его ладонь, демонстрируя сохраненные ногтем возможности.
— Хотите, сэр?
Он сжал ее палец в ладони, мягко.
— Все хорошо, — сказал он. — Не сейчас.
Шоколадки из Нового Света
По профессиональному мнению доктора Джеймса Керлью, у его злосчастной дочери оставалось лет, самое большее, пять, по истечении коих все будет кончено. Не с жизнью ее, поймите, — с возможностью семейного счастья. Те самые внешние черты, что делали его мужчиной столь представительным, — высокий рост, поджарость, орлиный нос, продолговатое лицо, крепкая челюсть, — для девушки были наследием злополучным. Если она поторопится — сейчас, в еще юные ее годы, — ей будет на что надеяться.
— О, но я не хочу выходить замуж, отец, — сказала она ему. — В мире и так достаточно супружеских пар. Чего ему не хватает, так это миссионеров.
— В таком случае, — пошутил он, — африканские варвары, которые поедают их одного за другим, ведут себя до безобразия некрасиво, не правда ли?
— Не следует называть их варварами, отец, — совершенно серьезно пожурила его Эммелин. — Вот такие пренебрежительные слова и образуют причину, по которой нас по-прежнему окружает рабство.
Доктор Керлью сжал челюсти — такие же, какими наделил он свою безупречную дочь, — и большим усилием воли заставил себя воздержаться от спора. Раздоры между ним и Эммелин весьма огорчили бы его жену, если бы она еще жила на этом свете.
— Не понимаю, почему ты говоришь, «нас по-прежнему окружает», — все же не смог удержаться он. — В Англии нет рабства.
— Нам следует считать нашим домом весь мир, отец, — ответила, вытирая салфеткой пальцы, Эммелин. Бледный солнечный свет, проливаясь в окно маленькой гостиной, падал на ее лицо и грудь, и холодному блеску его вторила белизна салфеток и снега, спеленавшего окрестный ландшафт. Позвякивание упряжи на лошадях, подвозивших товары в ближние лавки, смешивалось со звоном ложечки в чайной чашке Эммелин.
— На дворе пятидесятые годы, — напомнила она отцу, как если бы современная эпоха наступила, пока он занимался своими делами не здесь, а где-то еще. — Каждый уголок Земли связан с другими сплетенной Империей паутиной. Я получаю письма из городов, столь отдаленных, как Кабул и Нью-Йорк.
— Да? — многообещающее известие. И он, не отрывая взгляда от дочери, позвонил в колокольчик, ибо в гостиной было далеко не так тепло, как следовало бы. — И, возможно, кое-кто из твоих корреспондентов принадлежит к мужскому полу?
— Большая часть, отец, — усмехнулась Эммелин. — Мужчины, как я обнаружила, нуждаются в спасении куда больше, чем женщины.
Улыбаясь, она обретала редкостную привлекательность. Губы ее еще сохраняли сходство с розовыми бутонами детства, щеки были украшены ямочками. Яркие глаза, ни единой морщинки на лице, поблескивающие волосы. Пять лет, самое большее, она еще будет сохранять эти качества, а после живительные соки начнут понемногу пересыхать, и у нее останутся всего лишь орлиный нос да родовая челюсть Керлью. Больше того, против нее обратится и арифметика, заставляя каждого потенциального искателя ее руки, видеть в Эммелин старую деву. Милая маленькая Эммелин может говорить все что ей угодно о современном обществе и о том, как неузнаваемо изменилось оно со времен молодости ее отца, однако существуют воззрения, которые не переменятся никогда.
В гостиную неслышно вошла служанка и сразу, без слов хозяина, поняла, что здесь неладно. Она опустилась перед камином на колени и принялась сдабривать пламя. Эта девушка стоит своего веса в золоте.
Когда Эммелин объявила, что состоит в переписке со множеством загадочных, разбросанных по всему свету джентльменов, отцу ее, что лишь естественно, любопытно стало узнать, правда ли это, а если правда, то что эти загадочные джентльмены собой представляют. Эммелин рассказывать ему о них явно не собиралась, и он перемолвился с Герти, коей приходилось, в дополнение к прочим ее обязанностям, доставать из стоящего на углу улицы почтового ящика адресованные Эммелин письма.
— Да, сэр, — сказала служанка, — никак не меньше одного в день. А бывает и пять, и шесть.
— Всегда от одной и той же персоны?
— Нет, сэр.
— Ответы?
— Иногда, сэр.
— И из… из какой части света, как правило?
— Из Америки, сэр.
— Как интересно.
— Да, сэр.
Вообще говоря, на большую часть писем, отправляемых Эммелин, ответов не поступало. Она старалась писать в послеполуденные часы каждого дня самое малое по полудюжине их, но временами у Эммелин уставало запястье или же на нее нападало неодолимое желание совершить прогулку. Каким благодеянием для человечества (и для женской его части в особенности!) стало бы изобретение механизма, способного автоматически копировать исписанную страницу. И сколько шума подняли недавно газеты по поводу мистера Собреро с его нитроглицерином! Так ли уж нуждался в новом способе разрушения мир, в котором не изобретено еще многое множество полезных вещей? Впрочем, и при наличии такого механизма ей все равно приходилось бы писать от руки. Это была ее война — ее собственная честная и кроткая война. Война с рабством.
Джентльмены, которым она писала, жили по преимуществу в Луизиане, Миссури, Алабаме, Миссисипи, Теннеси, Кентукки, Арканзасе, Джорджии, Флориде, Вирджиниях и Каролинах. Видоизменяя основной текст письма посредством добавления к нему местных подробностей, вычитанных в завозных газетах и журналах, она представала в глазах своих адресатов женщиной более-менее осведомленной, умоляя этих джентльменов отказаться от рабовладения и позволить Христовой любви проникнуть в их ожесточенные сердца. Она цитировала стихи Писания. Цитировала «Американские заметки» Чарльза Диккенса. Намекала на то, что, если получатель ее письма отречется от своих грешных пристрастий и освободит принадлежащих ему рабов, один, по крайней мере, из живущих в мире людей, — мисс Эммелин Керлью — станет чтить его как героя. Нравственная отвага, настаивала она, есть самая мужественная из добродетелей и обладают ею лишь очень немногие.
Большая часть ее писем падала в пустоту. Часть, очень малая, провоцировала ответы, — тощие конверты с ними, приходившие спустя недели и месяцы после отправки этих писем, содержали одиночные листки, насыщенные различной силы проявлениями скверного нрава.
«Буду благодарен вам, если вы оставите эту невежественную и наглую чушь при себе», — говорилось в одном.
«Приходило ли вам в голову, мисс, — говорилось в другом, — что сама одежда, облачившись в которую вы строчили ваше высокомерное послание, возможно, происходит с моей хлопковой плантации?»
«Наша почтовая система, — заверяло еще одно, — намного превосходит вашу, однако, если вы и дальше будете обременять ее никому не нужным, безграмотным вздором, боюсь, надолго она такой не останется».
Некоторые из отвечавших прилагали усилия несколько большие, цитируя те места из Библии, которые на поверхностный взгляд рабство оправдывали, и высказывая пожелания, чтобы мисс Керлью, когда она повзрослеет, обрела мудрость и терпимость в ее отношении к обычаям других народов. Один господин из Порт-Хадсона, утверждал, что, если бы она провела полчаса в обществе ниггеров, о которых говорит с таким пылом, эти скоты заставили бы ее пожалеть о том, что она появилась на свет, а затем, скорее всего, убили бы. Она получила также письмо от жены плантатора, грозившей Эммелин геенной огненной, наемными убийцами и свирепыми псами, которыми она затравит «эту английскую потаскушку», если та посмеет еще раз написать ее мужу.
«Господь да простит Вас, — ответила ей Эммелин, — за Ваши недобрые и, если позволите сказать Вам это, святотатственные слова…»
Однажды ей доставили нечто совсем уж необычное. Большая часть корреспонденции Керлью поступала в их дом либо с первой почтой, то есть рано утром, либо с последней — вечером. А эту посылку принесли в полдень, когда Эммелин с отцом сидели за вторым завтраком. То была красиво обдернутая коробка, на которую отправитель наклеил несколько меньше, чем следовало, марок. Доктору Керлью пришлось заплатить почтальону девять пенсов, отчего лоб доктора, когда он внес посылку в гостиную, покрывали недовольные морщины. Никаких знакомых в городе Чикамуга, штат Джорджия, у него не имелось.
