Драго Янчар - Этой ночью я ее видел
Можешь идти, произнес он, видеть тебя больше не хочу.
И я ушел. Мы встретились с ним еще раз лишь однажды. Тогда, когда все началось. Перед самым апрельским нападением на Югославию. Позже я слышал, что он сдал свою часть танковому корпусу немцев при Дравограде. Его отправили в лагерь, где он в ладу со своей офицерской честью, скорее всего, преспокойно пережил войну. Я же защищал свою и его офицерскую честь в кровавой Боснии и Лике и до последнего дня войны в словенских горах. Я мог бы уже тогда понять, что он трус, не будь он им, не стал бы слушать какого-то люблянского барина, а спросил бы меня о том, что случилось. Его это не интересовало, его не интересовало, что случилось, и что я думаю, можешь идти, сказал он, не удостоив меня даже взглядом, когда я, взяв под козырек, вышел за дверь.
Когда я оказался в коридоре, принесся вестовой: вам звонят в комнате для дежурных офицеров. Это была Вероника. Что происходит? Ничего, ответил я, ты разве не на море? Каком еще море? Лежу в постели с температурой под сорок. Она сказала, что это случается с женщиной, когда она укладывается в сентябре на сырую землю на лесной поляне. Она пыталась рассмеяться, но ее прервал сильный кашель. Сквозь кашель она проговорила, Лео сказал, что тебя переводят в другое место. Да, сказал я, на болгарскую границу. Я слышал ее дыхание. Это неправда, произнесла она спустя некоторое время. Правда, ответил я. Я больше не мог разговаривать. Извини, сказал я и положил трубку. Все, кто находился в комнате, смотрели на меня, по моему ощущению, насмешливо. Мне было безразлично. Я отправился в свой кабинет собрать вещи, но все время кто-то входил. Для того, чтобы посмотреть на офицера, которого, так сказать, перевели из-за того, что он проштрафился. Я решил, что займусь этим вечером, когда никого не будет, во время ночного дежурства. Да, Илич не забыл назначить меня еще и на ночное дежурство на прощание с Любляной. Я пошел за Вранцем, чтобы отвести его назад в казарму. На конюшне они стояли вместе с Лордом и странно смотрели на меня. С самого воскресенья никто не занимался их марафетом и не седлал. У меня слегка сдавило горло, когда Лорд остался один и смотрел в сторону дверей, в которых больше никогда не появится его приятель и его инструктор. Конец, адьё, Любляна, прощай, Вероника, привет, балканские горы, Вране и Морава.
И что я себе вообразил? Что так будет продолжаться? Наверняка, невинный роман без нашего ведома получил внешнее ускорение, превратившись в порочащий семью проступок. Наверняка, они тщательно следили, чтобы слухи не слишком просачивались, денди вел себя, как ни в чем не бывало, несмотря на то, что бывало все, абсолютно все. Хотя без сомнения, дело могло из семейного превратиться в общественное и всколыхнуть все окружение Вероники и Лео, их приятелей, всех, кому это стало известно, возможно ли такое вообще? Илич сказал, что эти люди невообразимо богаты. Поэтому-то совершенно невообразимо было, чтобы Вероника спуталась с каким-то офицером, кавалеристом из Валева, где выращивают сливы, о чем не преминул заметить ее муж. Замужняя женщина. В католической стране. Образованная и прекрасно воспитанная. Несмотря на некоторые странности, которые ей тут же прощались. Взять, к примеру, того аллигатора, который потом еще укусил ее мужа в ванной, вот только куда? Он и тогда тоже посмеивался, когда аллигатор тяпнул его за задницу? Так что пришлось потом тварь порешить и сделать из него чучело? Меня будут так же вспоминать, как того аллигатора. И как-нибудь Веронике придется сказать, как об аллигаторе, что, мол, ему пришлось отказать от дома. Ах, скажет она, засмеявшись, этот поручик? Лео упек его на болгарскую границу.
Я ошибался. Плохо я ее знал. И ее муж, и ее родственники плохо ее знали. Все мы свыклись с моим отъездом, Илич подписал бумагу и протянул ее мне через стол, у Лео отлегло, он снова стал точно попадать по мишеням, ее мама, все в ее семье перевели дух, у меня же иного выхода, нежели как смириться, вообще не было. Но только не она, не Вероника. Вечером в казарме, когда я укладывал свои армейские пожитки, зазвонил телефон: на КПП меня ждала какая-то женщина. Она сидела там в приемной, у дверей столпились группкой дежурные солдаты, с жадностью рассматривавшие молодую женщину, пялились на ее колени, их совершенно не смущало, что она кашляет в платочек, который держала у рта. Когда я вошел, они посторонились, потому что я взглянул на них как аллигатор. Я присел рядом с ней. Я заметил, что ее волосы слиплись на лбу, и она вся горела.
Ты ведь не уедешь, произнесла она.
Казалось, она вот-вот расплачется. Я вернусь, сказал я. Она с удивлением посмотрела на меня: зачем ты врешь? Ты хорошо знаешь, что ты никогда не вернешься. Я ничего не ответил. Мы сидели в этой каморке на КПП, насквозь пропитанной солдатскими испарениями, запахами кожи и гимнастерок с въевшимся потом, то и дело какой-нибудь новобранец норовил просунуть туда свою бритую голову. Я захлопнул дверь, но это не подействовало, через некоторое время уже снова кто-нибудь стучался в дверь под тупым предлогом, чья-то голова показалась в окне. Оставь их, какое это имеет значение. Мне придется привыкнуть к военным, сказала она коротко, странно усмехнувшись. Я начал извиняться, что мы не можем поговорить в другом месте, у меня же ночное дежурство…
Ты не понял? перебила она меня. Я еду с тобой.
На меня обрушилась волна нежданного счастья, и в то же время страха, как много раз потом перед сражением или в ожидании вражеского обоза в засаде. Каким образом? Ведь за тобой смотрят. Она взглянула на меня и принялась хохотать, пока ее смех снова не оборвался кашлем.
За мной? сказала она, как ты себе это представляешь, что меня кто-нибудь может контролировать?
Нет, Веронику невозможно было контролировать. И уж если она что-нибудь решила, воспрепятствовать этому было невозможно. Если она решила ехать на поезде в Сушак, то она ехала. Если хотела завести вместо собачки или сиамской кошки аллигатора, то и заимела аллигатора. А если ей вздумалось заполучить поручика кавалериста, своего учителя верховой езды, она его получила.
Оставив дома записку, она на поезде доехала до Загреба, где и ожидала меня. Что было в том письме, я так никогда и не узнал. Как бы то ни было, но ее муж ничего не предпринял, чтобы помешать этому. Впрочем, все, что бы он до сих пор ни делал, все оборачивалось против него. Познакомил ее с учителем верховой езды, который стал ее любовником. Узнав о случившемся, попытался его устранить, но тем самым только лишь подтолкнул ее ко мне в руки. Полагаю, он не станет меня искать, сказала она, но, тем не менее, она выехала уже вечерним поездом, чтобы дождаться меня в Загребе на вокзале, и затем вместе продолжить путь в Белград и дальше на самый юг. Для того, чтобы избежать каких-нибудь сюрпризов на вокзале в Любляне, сказала она. Тогда я не мог представить себе элегантного господина, способного выкинуть какой-нибудь фортель, меня как-то не беспокоили его переживания из-за потери женщины, которой он с таким рвением хотел во всем угодить, так что она в конце концов от него сбежала. Тогда я ни о чем другом не мог думать, только о том, что эта молодая и умная, красивая женщина решила ехать со мной. Во Вране. Не представляя, где это. В глубинке южной Сербии, там почти что Турция. Женщины ходили в шароварах, мусульманки, сербки нет. Но и православные не могли выходить из дому без сопровождения. Да я ведь вообще никуда не буду выходить из дома, говорила она, я все время буду с тобой, смеялась она, по большей части в постели. Когда ты будешь на службе, я буду тебе готовить. Я научусь готовить фасоль и пить сливовицу. Покашливая, она весело смеялась. Вране, произнесла она мечтательно, как это прекрасно звучит. Как Вранац.
Приехав вечерним поездом на загребский вокзал, я увидел ее на перроне. Она сидела на огромном чемодане, скрестив ноги, и курила. И хотя я был без ума от счастья и от всех стремительно развивавшихся в последние дни событий, я не мог не сделать ей замечания. Нельзя себя так вести, сказал я, что о тебе люди подумают? Она удивленно посмотрела на меня. На вокзале, пытался я объяснить ей, собираются дамочки определенного сорта. Определенного сорта? спросила она удивленно.
Так я такая и есть, женщина особого сорта.
Ей было непонятно, почему нельзя рассиживать на чемоданах на вокзале, скрестив ноги и покуривая сигарету. Первая размолвка произошла до того, как мы сели в поезд. Новые последовали уже спустя несколько дней после того, как я явился в казарму во Вране, и мы, уставшие и помятые от долгой дороги и поездов, скорее всего не соответствовавших ее представлениям о романтическом путешествии на юг, устроились в маленькой квартирке на краю цыганского поселения. Во Вране по одну сторону города живут сербские жители, а по другую сторону довольно загрязненной речушки, в которую сливаются городские нечистоты, сразу же под бывшей турецкой баней, по обеим сторонам дороги, тянущейся по небольшому склону, раскинулось большое цыганское поселение, называвшееся Цыган-махал[6]. Для жителей Вранья речушка под турецкими банями была условной границей, которую никто кроме стражников и перекупщиков не переступал. Цыгане ходили на сербскую сторону по своим делам, чаще всего как музыканты. И Веронике, естественно, и в голову не приходило сидеть одной дома, к тому же она не представляла себе, что нельзя переступать границы запретной территории, несмотря на то, что ей было известно о размежевании. Уже на второй или на третий день среди белого дня она направилась в цыганскую деревню. Далеко она не ушла. Вокруг нее собралась сперва кучка лопочущих детишек, затем женщин, которые щупали ее господскую одежду, и, наконец, появились несколько ухмыляющихся мужиков, которые стали предлагать ей зайти с ними в дом по соседству. Один из них схватил ее за руку и пытался тащить за собой. К счастью, подоспели два стражника и, протолкавшись под улюлюканье махальских кибиточников, благополучно довели ее обратно до нашей квартиры. Сделав ей серьезное внушение, что власти снимают с себя всякую ответственность, если с ней что-то случится. И меня попросили позаботиться о том, чтобы подобный инцидент больше не повторился.
