Дмитрий Каралис - В поисках утраченных предков (сборник)
С небольшого портрета на стене строго смотрела на нас мать — с молодым, незнакомым мне лицом и орденом «Материнской славы» на лацкане жакета.
Потом уехали Молодцовы. Закончив училище, укатил на бесконечные гастроли Юрка. Поступил на заочное в Горный и стал мотаться по северным командировкам я. Феликс появлялся редко, и отец с апреля по ноябрь жил на даче, оставляя квартиру Удиловым, у которых родился второй сын.
Обеды тихо прекратились.
От семьи остались одни осколки.
Иногда сестры привозили отцу внуков, жили не подолгу на даче, копались в огороде, но лада не получалось. Почему? Ведь в погребе уживались?..
Возвращаясь из командировок, я чувствовал себя в квартире лишним. В нашей с отцом комнате сушилось белье племянников, стол был завален коробочками Удилова, а сам Удилов с притворным удивлением сообщал мне утром, как ночью они все проснулись от страшного грохота и только потом догадались, что это я хлопал дверьми, вставая в туалет. «Ты представляешь! — Никола округлял глаза и поднимал брови: — Вдруг как загремит: «трах-тах-тах!» Верочка даже вздрогнула…»
Я ехал к отцу и жил до следующей командировки на даче.
Мы выкапывали картошку, сгребали влажные листья, ходили в лес, а по выходным отправлялись на кладбище — заменить цветы в банках и смести хвоинки с дорожки. Весной отец поил меня чаем с пахучими смородиновыми почками, а осенью жарил грибы с картошкой. И еще я знал, что люблю своего отца. И не знал, что потом мне будет пронзительно не хватать его — с годами все больше и больше.
Тогда я побаивался за отца и просил его не тянуть с переездом в город. Отец отмахивался: не надо за него волноваться, он еще крепкий, а здесь, на свежем воздухе, и совсем чувствует себя молодцом. Пенсия — максимальная, обедать он ходит в привокзальный ресторан или кафе возле залива, белье сдает в прачечную, газ рядом, картошка своя… Недавно вот приезжал Вася Шепотьев — друг юности из Тамбова, и они с ним славно выпили по рюмочке… Так что есть еще порох в пороховницах.
Потом, через много лет, когда отца уже не стало, мне попался в руки его блокнотик той поры.
Страница за страницей отец размашистым почерком перечислял, что нужно убрать с улицы в дом, что отвезти в Ленинград, что закрыть и отключить, куда поставить на зиму банки с грибами и кастрюли с капустой. Я думал, что читаю отцовскую памятку самому себе, пока не дошел до дважды подчеркнутой надписи: «Обязательно! В случае моей смерти позвонить…» — и шел недлинный список телефонов.
И на последней страничке: «Хоронить без слез. Рядом с мамой.
Ваш отец».
Тогда же я верил — или хотел верить? — в относительно благополучную жизнь отца и продолжал ездить на Север.
Вскоре отец прислал мне в Мурманск письмо, в котором спрашивал, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто он видит, что я уже взрослый, стою на ногах, остальные дети тоже взрослые, у них свои семьи, а одному ему тяжеловато. Невесело как-то. Поймешь ли ты меня правильно, сын?
Я ответил, что пойму его правильно.
Так через семь лет после смерти матери у отца появилась Полина Ивановна. Отцу оставался год жизни…
Вера настирала и нагладила отцу белье, помогла собрать чемоданы, и Удилов отвез их на Красную улицу, где в просторной комнате с окнами во двор тихо жили Полина Ивановна — одинокая женщина, похоронившая двух мужей.
Теперь в гостях у отца бывал только я; сестры как-то затаились и, когда по весне отец с Полиной Ивановной поселились на даче, хором заговорили о ее видах на нашу избушку и отцовскую пенсию. Они вроде даже помирились на этой почве и попытались втянуть в компанию по осуждению Полины Ивановны и Феликса, но тот послал их подальше и сказал, что они должны благодарить бога, что отец устроил свою старость и у него есть кому сходить за лекарствами. «Вы же, засс…, не сходите! — долбанул их Феликс и посоветовал прочитать «Короля Лира»: — Только в переводе Маршака…»
Сестры притихли. Высказать свое мнение отцу они, слава богу, не решились.
Я перестал ездить в командировки, устроился электриком на завод и твердо решил покончить с хвостами в институте, из которого меня уже трижды грозились отчислить: по разу на каждом курсе.
Удилов косился на меня, словно я был ему чего-то должен, и здоровался, скривив губы. Коробочки с моего стола ему пришлось убрать.
Жилось тоскливо, и я стал подумывать о женитьбе. Мне шел двадцать второй год.
С моей первой женой меня познакомила Вера.
Когда я приходил под утро домой, Вера, накинув халат, выходила ко мне на кухню и начинала расхваливать мою будущую жену, с которой она вместе работала. «А ты бы знал, какая она хозяйственная! — всплескивала руками сестра, пока я ел оставшуюся от племянников кашу. — Какие она пирожки печет! Какие у нее славные родители! Интеллигентные люди, с положением. И сама она такая домашняя, уютная…» Я глупо ухмылялся и говорил, что знаю, какая она уютная. И про пирожки знаю.
На работе сестра расхваливала меня: учится в институте, не пьет…
Женившись, я переехал к жене. Провожая меня, Никола расчувствовался и чуть было не подарил мне чучело крота.
«Ты только не выписывайся из квартиры, — сказал мне на свадьбе Феликс. — А то снимут с очереди. А так лет через пять что-нибудь получишь. — Он оглядел танцующих и тихо добавил: — Мужчине всегда нужен простор для маневра, учти! Я же вот не выписываюсь». И пошел приглашать мою тещу.
Когда я привез жену, чтобы показать ей нашу дачу, и отец стал нахваливать ей природу и воздух, а потом, желая, очевидно, поразить, подвел к погребу и сказал, что после войны в нем умещалась вся наша семья, восемь человек, она покачала головой: «Ну, вы даете!..», напомнив мне лейтенанта в военкомате.
Мы развелись уже после смерти отца.
Последнее время отец грустил, что дети редко бывают на даче и не всегда собираются в день памяти матери. Но тут же находил оправдание тому: «У девчонок наших семьи, дети. Хочешь, да не вырвешься, — он срезал цветы с клумб и передавал мне для букета. — Юрка на гастролях. Феликс в командировке. Ничего, мы и вдвоем сходим. Подожди, еще ромашек возьмем».
Полина Ивановна засовывала отцу в карман валидол, поправляла галстук, и мы с ним неспешно шли по лесной дороге к кладбищу.
На обратном пути он рассказывал мне разные истории.
Отец бодрился до последнего. Возможно, он хотел подбодрить меня.
Когда его привезли в больницу, он на мгновение пришел в себя и, сжав мою руку, пообещал выжить. «Пустяки, выберемся, — он прикрыл глаза, но руку не отпустил. — Ты помнишь дома, построенные дедом?..»
Я сказал, что помню.
— Ну и славно, — вздохнул отец. — Мы с тобой еще туда сходим. Я тебя проверю…
Я помнил, что дед по отцу был архитектором и построил несколько домов в нашем городе — в районе Литейного и на Петроградской. Еще он построил вокзал, кажется, в Великих Луках, разрушенный в войну. Когда я был мальчишкой, отец показывал мне эти дома, и мы стояли напротив них, заходили в гулкие парадные с витражами, отец что-то рассказывал мне. На отце был кожаный реглан, а на мне — школьная гимнастерка с ремнем и фуражка. Я ел мороженое и нетерпеливо посматривал в сторону «Победы» с шашечками на капоте и дверях, которая ждала нас. Отец получил тогда гонорар в журнале и вез меня в ЦПКиО, чтобы я прыгнул с парашютной вышки.
— Да, помню, — повторил я. — Конечно, помню.
— Не забывай, Иван Иванович, — проговорил отец. — Сейчас ты этого не поймешь, потом… — Он открыл глаза. — Не бойся, я выживу. Эх, покурить бы…
Последние годы отец называл меня Иваном Ивановичем — чтобы не нашла болезнь или смерть.
Меня давно так уже никто не называет.
И вот мы собрались все вместе, строим дом. С нами нет только среднего брата Юрки, который прижился на Дальнем Востоке. Феликс говорит, что, судя по алиментам, которые получает его бывшая жена, устроился он там неплохо.
Юрка приедет в Ленинград через несколько лет, по обстоятельствам весьма печальным.
У него будет брюшко, лысина, подросток-сын и полный карман денег. Мы будем сидеть у костра, печь картошку, и Юрка вспомнит, как жили в погребе, поднимали утром вымпел на мачту — все вместе, варили из крапивы щи, а булку, намазанную маргарином и посыпанную сахарным песком, называли пирожным. И сын его будет недоверчиво слушать про крапиву и несколько раз зайдет с фонариком в темный погреб. И когда мы пойдем в ресторан, я подмечу за братом привычку: съедать из супа сначала бульон, а затем гущу, как бы превращая ее во второе. Она есть у всех моих братьев и сестер, кроме блокадницы Надьки. Эвакуационная привычка. «Я иначе не наедаюсь, — рассеянно скажет Юрка. — Не знаю, почему так».
Но это будет через несколько лет, а пока мы с азартом наращиваем сруб старого дома и прикидываем, что к лету придется ломать старый.
