Феликс Дымов - Полторы сосульки (Сборник фантастики)

Дымов Феликс

Полторы сосульки (Сборник фантастики)

Феликс Яковлевич Дымов

Полторы сосульки

Сборник фантастики

В своих рассказах автор продолжает исследование своей излюбленной темы: человек в движущемся, изменяющемся мире.

Содержание:

Эхо времени

Фантастическая гравюра

Сиреневый туман

Эхо

Хомо авиенс

А она уходила...

Ищу себя

Авария

Я+Я

Ищу себя

Полторы сосульки

На углу Митрофаньевской улицы

Эринния

Эхо времени

Фантастическая гравюра

Прежде всего, она не была гравюрой, как это понимают специалисты, хотя именно под этим названием и приобрела свою популярность. То есть, я хочу сказать, она не была оттиснута с деревянного или любого другого клише -- ее писали самостоятельно, в классической манере короткого мазка, с виртуозной отработкой фона. А гладкая, без единого следа кисти поверхность ее еще больше, чем даже сочные неожиданные краски, напоминала лубок или литографию.

Оговорюсь заранее: я никогда не причислял себя не только к специалистам, но даже просто к ревностным любителям живописи. Я знал единственную классификацию: картины приличные -- и мура. Да и ценность их представлялась мне в виде некой странной рифмованной последовательности: след, свет, сюжет, портрет. След должен оставаться в моей душе, тут все ясно. Свет... Ну, это свет. Например, в полотнах обоих Рерихов и Рокуэлла Кента. С сюжетом сложнее, просто так не объяснишь. Я не люблю натюрмортов, в картине, на мой взгляд, обязательно должно что-то происходить. Пусть там воюют, целуются или возносятся на небо. В крайнем случае, пусть ничего не делают, но живут -- ведь именно так получаются портреты, а человеческие лица безусловно приятнее бессмысленных упражнений с предметами. Вот хотя бы... Впрочем, мне все равно никто не поверит. Лучше уж пользоваться общепризнанным эталоном -- улыбкой Джоконды.

Так вот. Нашумевшая впоследствии картина была портретом. А если быть совсем точным -- иконой. Я получил ее в подарок от бабушки. А поскольку я всегда был убежденным атеистом, подарок не вызвал у меня никакого восторга. Но мне не хотелось никого обижать, тем более бабушку: моя обожаемая старушка примчалась на мою свадьбу из глухой деревушки Псижа Новгородской области. Она всплакнула, по очереди обнимая меня и мою молодую жену, и сказала:

-- Благословляю вас, детушки, самым дорогим, что только есть у меня на свете. Это старинный чудодейственный образок. Я знаю, вы теперь живете по-другому, и не осуждаю вас. Но все-таки обещайте мне всегда его хранить. Пусть приносит счастье в новую семью.

-- Он слишком хорошо выглядит, чтобы быть древним, -- возразил я, взвешивая на ладони небольшую доску.

Одну сторону доски, без полей и рамки, занимал поясной портрет старца с несколько усталым худощавым лицом. Не знаю, можно ли о лице сказать "усталое", но именно такое впечатление произвели на меня впалые щеки и выпуклый, неестественно высокий лоб с узлом морщин посередине. А глаза глянули на меня так пронзительно, с такой спокойной мудростью, что я вздрогнул.

-- Никто не ведает, сколько ему лет, -- продолжала бабушка. -- С тех пор, как я себя помню, он всегда был таким. Чудодейственный образок...

Я неопределенно хмыкнул -- не верю я в эти неувядающие краски! -- и сунул образок на полку между книгами. Через неделю я бы по старой холостяцкой привычке забыл о нем. Но тут случилось нам разбирать книжные сокровища, удвоившиеся с приходом Лиды. Наткнулись на бабушкину икону. И меня опять поразило удивительное лицо иконописного старца.

Я всегда представлял святых этакими сморщенными стручками, низколобыми и хмурыми, с фанатическим полыханием в зрачках и обрубленными пальцами или иными следами убиенной плоти. А тут -- высоченный лоб мыслителя и глаза, для которых нет тайн. Как бы я ни относился к религии, но этот взгляд не должен был упираться в пыльную книжную обложку. Нет-нет, между книгами ему не место! И после коротенького спора -- сплошных взаимных уступок -- мы повесили образок над нашим изголовьем -- под самой полкой с внутренней стороны. Скрытый от посторонних глаз, старец немигающе смотрел перед собой и что-то беспрерывно выпытывал. Мы постоянно ощущали на себе этот взгляд -живой, пристальный и бесконечно мудрый. И чем прозрачней для вечного наблюдателя делались наши жизни, тем настойчивей и изощренней становился его безмолвный вопрос. Это трудно объяснить, но где-то внутри подсознательно вызревало убеждение, что он представитель потусторонних сил. Всяких там загробных, сверхъестественных и надчеловеческих... Ни больше ни меньше.

Для меня впечатление было особенно мучительным в силу своей двойственности. Я атеист. Атеист законченный, убежденный. Даже, я бы так осторожно сказал, воинствующий. И не то чтобы меня кто-нибудь особенно агитировал. Или, скажем, насильно вырывал из меня это признание. Совсем нет. Просто каким-то образом с детства, с книгами и наблюдениями в меня вошла вера в материальное. В окружающем меня мире не нашлось места богу. Наивысшим критерием любого действия или явления я начал считать закон сохранения энергии -- закон, по которому немыслим никакой акт творения. Ибо что такое акт творения? Божественное создание всего из ничего.

С этих своих прочных позиций я могу объяснить все. Абсолютно все, . . кроме разве факта собственной смерти. Действительно. Мне больно и обидно, но в конце концов нетрудно представить себе пустоту вместо любого человека, самого знакомого или крайне близкого. Его не будет -- и "De mortuis out bene, out nihil..."[1] Но как представить себе свое собственное отсутствие? Распад ощущений? Черноту вместо полнокровных неуловимых мыслей? Короче, как моему единственному и неповторимому "Я" ощутить всю бессмысленность и бесконечность собственного небытия? Бр-рр! Пожалуй, только этим меня и не устраивает материализм. Однако я скорее поверю в переселение душ или в непостижимое ментальное поле Вселенной, чем в существование загробного мира!

И вот мне, стихийному материалисту, да еще с философским уклоном, попадается сие потустороннее произведение -- живое воплощение "Портрета Дориана Грея"! Я бы, может, смирился, будь оно из древней египетской пирамиды или из забытого индийского храма. Но православная икона? Икона!!

Я предположил, что впечатление одушевленности, "эффект присутствия" старца происходит от мастерства иконописца. Моим любимым занятием стала детская игра в "гляделки": кто кого пересмотрит. Конечно, я всегда первый отводил взгляд. Но мне кажется, вовсе не потому, что состязался с портретом: просто его глаза излучали куда больше жесткости и леденящей силы!