Александр Минчин - Лита
— Пойдем в парк, я тебя прошу…
Люди оборачиваются на нас. Она берет меня под локоть, я резко отдергиваю руку.
— Хорошо, — она глубоко вздыхает. — Но я ни в чем больше не виновата.
Мы переходим Плющиху и заходим в парк, который тянется вдоль Пироговской. Она садится на скамейку. Колени оголены и видны ее трусики. Меня почему-то это смущает.
— Сядь нормально!
Она садится на край скамейки, сжимая колени, и выпрямляется. Ее бедра, фронт бедер, должны чувствовать воздух, который входит, касаясь их. Платье на две сомкнутые ладони выше коленей. Ну и что в этом преступного?
Она неотрывно всматривается мне в глаза.
— Я истосковалась без тебя, Алеша.
Я гляжу на проходящую мимо пару: мужчину и женщину.
— Ты не хочешь меня видеть? — спрашивает она.
— Ты мне солгала. И продолжаешь лгать! Все это время.
— Родной мой, я все сказала.
Ее не по-девичьи цепкие пальцы хватают за мою кисть.
— Я не желаю тебя ни видеть, ни слышать. Ты вся — грязь, запачкана в грязи.
— Что тебе сказал следователь?
— Ты мне устраиваешь допрос?
— Он тебе, — она запнулась, — что-то рассказал?
— Перестань говорить дурацкими эвфимизмами. Говори правду: правду я тебя просил!
— Я скажу, я все скажу, милый!
— Значит, тебя насиловал только один… Один? — вскричал я.
— О господи. — Она обхватила ладонями виски. — Зачем он это сделал? Я хотела рассказать сама. Зачем…
— Так ты хотела скрыть?!
— Нет, нет, я боялась. Я не знала, как начать, я не хотела делать тебе совсем больно. Ты… ты…
— Оставь эту болтовню. Говори!
— Зачем ты хочешь это знать? Это такой ужас. Тебе будет больно.
— Говори мне правду, тварь, — вскричал я.
Она откинулась назад, как от пощечины. Я опять увидел ее трусики… Внутреннюю, с легким промежутком, часть бедер, кожу, обтягивающую эти стройные ноги. С обнаженными коленями.
— Алешенька, я все скажу. Сейчас… сейчас, я только соберусь… Ты так никогда не говорил.
Я смотрел на ее горло, тонкое, высокое, скульптурное, нежное, шею, восхищавшую меня. Я готов был вцепиться в это горло и душить его, душить, душить. Чтобы оно стало бездыханным в моих руках. Безжизненным. Чтобы это горло никогда не произнесло то, что собиралось произнести. Что уже шло по нему, касаясь неба ее рта. Наружу.
Она вздохнула.
— Когда Гадов закончил все, я была выключенная…
— Это кто?
— Который насиловал.
Насиловал ли?..
— Злонимский схватил меня за голову и сказал: пока не возьмешь в рот, не выйдешь отсюда. Я стала сильно плакать, просить его, чтобы…
— А он?..
— Он сказал, что не выпустит, если я не сделаю ему… минет. И стал расстегивать брюки. Я закричала, он схватил меня за горло, очень больно, я испугалась и взяла его член в рот.
Я пошатнулся. Она вскинула руки в мольбе:
— Алешенька… Я не помню ничего. Я была пьяная, помню ощущение гадости во рту и желание вырвать. Я помню… давилась все время. Я не знала и представления не имела, что это такое… Я не могла тебе это рассказать! Я знала, ты меня в жизни больше не поцелуешь. Твои губы…
— Забудь о моих губах! Речь идет о твоих губах! Которые через пять дней взяли в рот…
Я задохнулся.
— Ты же исчадие. Ты не девушка… Абсолютная грязь!
— Я люблю тебя.
Я схватил ее за руки и начал ломать кисти. Накрашенные глаза расширились от боли и удивления.
— Замолчи!
— Да, Алешенька, да… сделай мне больно, сломай мои руки. — Она упала на колени предо мной, прижавшись к моим ногам. — Я ненавижу свое тело. Это гадость…
Она обвилась вокруг меня и стала целовать бедра.
В парке было совсем пусто. Ткань брюк стала мокрой. Краска текла по щекам. Я желал ее. Я хотел ее. И ненавидел себя за это.
Ее истерика продолжалась в приглушенных тонах.
— Приведи себя в порядок!
Она вздрогнула.
— Сию минуту, Алешенька, сию минуту.
Она села на лавку и быстро раскрыла модную сумку, которую мы вместе купили у фарцовщиков.
Тогда она еще была невинна. Кусочком ватки она быстро вытирала глаза. Смотря в зеркальце.
— Не уходи. Я люблю тебя. Я вся изменюсь. Я стану правильной, чистой, хорошей, аккуратной…
Я не слушал ее болтовни, а только смотрел. Маленький платочек весь был в туши, слезы стояли в глазах. И падали на красивые щеки. Она пыталась что-то достать из косметички, но слезы продолжали течь по щекам.
— Успокойся.
— Хорошо, — она замерла и глубоко вздохнула. Достала тюбик «К. Диор» для ресниц и вынула изогнутую щеточку. Лита всегда красила ресницы, так как ее, натуральные, были короткие, с медным отливом. А ей шли длинные, агатовые или темно-синие. Уникально шли, невероятно, совершенно другие глаза становились, как черный дорогой жемчуг.
Я взял платок и стал разглядывать.
— Я постираю, как только вернусь, я знаю, как ты не любишь пятен и…
Она запнулась. Ее язык лизнул кончик ватки. Язык лизнул, подумал я и замер.
— Алешенька, я сейчас, я буду готова, прости, что заставляю тебя ждать.
Она уже успокоилась и быстрыми движениями приводила свое лицо в порядок. Проходивший мимо мужчина невольно повернулся.
— А можно я провожу тебя?… — Она уже закончила краситься.
Мы прошли Плющиху, перешли мост и вышли к Киевскому вокзалу. Сколько вокзалов в Москве?
— А можно я доеду с тобой до Мосфильма, а потом вернусь?
Я вздрогнул. Ее ничего не волновало, никакие символы…
— Ты свое уже отгуляла по Мосфильму. С лихвой, — тяжело глядя, сказал я.
Сразу подошли троллейбус и автобус, от вида которых мутило одинаково. Она умоляюще глядела на меня.
— Езжай домой, позвони, когда доедешь.
В ее глазах блеснула безумная радость.
— Надеюсь, в этот раз ты доберешься без приключений.
И я вошел в троллейбус, хотя хотел в автобус. Впрочем, тошнило от обоих… А, это уже говорил я.
Ночью я слышал возню в спальне, возгласы, пока не провалился в короткий, как кинжал, неровный сон. В воскресенье утром царила тишина. Надо было ехать покупать маме фрукты и овощи в больницу. Плюс папа заказал разные ингредиенты для сметанника, который собиралась сотворить его дама.
Через два часа я вернулся. И дама сказала, что звонила девушка с тихим голосом, которая назвалась Таней. (Это была Лита.) И папа брал трубку.
— А где папа?
— Его вызвали в больницу. Он сказал, чтобы я обязательно накормила вас завтраком.
И она повернулась налитым бедром. Я сел за стол и машинально взял сливу. Она высвободила ее из моей руки, помыла, положила на тарелку и поставила передо мной.
— Вы будете чай или кофе?
— Я не пью кофе.
— Я сделала сырники, можно вам положить? Со сметаной или без?
— Без. Спасибо.
— Вы похудели. Нельзя так переживать.
— Я не переживаю.
— Ну, расстраиваться.
— Отчего вы решили?
— Я наблюдательная, — сказала она, вспыхнув наливным румянцем.
Сколько она у нас живет? Бог знает. Лите я перезванивать не стал. Живет и живет.
Собрав все заказанное, я поехал с двумя большими сумками в больницу на Вернадского. Мама часто лежала в больницах. Ей там нравилось, так как в больницах она, видимо, отдыхала — от дома и от нас.
Мама в этот раз меня долго не удерживала, и на обратном пути я заехал к брату. Его мама была первой женой моего папы. Когда-то я придумал название: «Муж моей жены». Впрочем, к делу это никакого отношения не имеет.
Максим был красивым и стройным самцом, он любил эффектных женщин, и некоторые из них (те, что попроще) поддавались (сказать слово «ложились» — неудобно) под его чарующую манеру говорить. Они поддавались и сдавались. Потом, как правило, жалели — он был эгоистом. И любил на всем белом свете только одного человека — себя. Что, в общем, не порок. А в некоторых случаях и достоинство. Жизнью он был доволен, любил поесть, попить, закурить американскую сигарету, поспать, массаж очередной избранной и половой акт. Странно, но в русском языке нет ни одного глагола для этого действия. В таком колоссальном языке. Ебаться — это ругательство. О чем это говорит — о народе или о языке? Или об обоих вместе, так как они взаимосвязаны?
И единственная проблема в его жизни была — отсутствие денег. Он не имел их и не знал, как заработать. Работа врачом «Скорой помощи» — для получения прописки — его никак не устраивала. Он ненавидел ее. Его мечты были иные. Он мечтал жениться на девушке минимум как Брижжит Бардо, у которой папа был бы министром (с дачами, квартирами, и «ЗиЛами») и чтобы он послал его работать врачом во французское посольство в Париже. Для этой миссии он изучал на курсах французский язык и был готов к назначению. Вся загвоздка была в юной Брижжит Бардо. Где ее найти? Он искал, но пассивно. Заказывая другим эти поиски. А пока перебирал тех, что попадались под руку или ложились под ноги, начиная от бедер. Потому что фразеологизм «ложиться под ноги» имеет несколько иное значение. Не половое. На данном этапе его пассия была фарцовщица Анжела. Это отдельная новелла, но она не попадает в наше повествование.
