Александр Минчин - Лита
— Как?.. — замер я.
— Так они утверждают. Все это на суде будет против нее и в пользу тех. Так что получается не такой идеальный портрет, как вы рисуете. К тому же в ресторане она курила. И еще — с ними танцевала.
Я откинулся, как от пощечины. Следователь не смотрел на меня, а писал.
Сколько ж еще меня будут бить: в голову, в лицо, в глаза, в дых, в пах.
Зазвонил телефон.
— Хорошо… сейчас зайду.
Он повесил трубку.
— Меня вызывают, какие-то новые показания сообщниц обвиняемых. Кстати, одна из них оказалась беременной от главного насильника. Хорошо, жду вас завтра к шести.
Я кивнул. Вот и узнал, вот и узнал… Лита — курящая и танцующая с теми, кто ее, якобы изнасиловал. Почему якобы?
Папа ждал меня дома.
— Так не ты ей открыл дверь?
Как будто он должен был знать, о чем я говорю.
Он знал:
— Не я. Я бы в таком виде вообще в дом не впустил. Я лежал в спальне и не хотел вмешиваться. Думал, ты придешь, сам разберешься. Да, смотрю, ты слаб оказался. Только об одном и говоришь. Только о ней и думаешь. После десятка девушек так и не научился разбираться. Я думал, ты уже выбросил всю эту грязь из головы?!
— С ней случилось несчастье, ей надо помочь.
— Что же случилось?
— Ее… изнасиловали. И обокрали.
— И ты в это поверил? Сама напросилась, а теперь, чтобы вернуться, басни тебе рассказывает. Как ты говоришь — лапшу на уши вешает.
Я вздрогнул. А вдруг правда? Не может быть, не может быть…
— Папа, что ты говоришь? Она была девушкой еще семь дней назад.
— Вот это и поражает. Ты видел у нее синяки, кровоподтеки или царапины? Когда насилуют — сопротивляются. Как она попала туда, где ее насиловали якобы?
Опять якобы. Есть ли у нее синяки? Никто не верит, кроме меня. Да что ж такое?
— Алексей, я много повидал девушек, женщин — это моя профессия. Она — гнилушка, не стоящая, не терзай себя, выбрось ее из головы и забудь.
Раздался телефонный звонок.
— Если это она, я ей скажу, что о ней думаю. И попрошу, чтобы больше не звонила.
Я молчал. Он снял трубку. И неохотно сказал:
— Это тебя, очень тихий голос.
Я знал, что это она. Больше никто не звал меня таким голосом.
— Алеша, ты уже вернулся?
— Нет, я все еще там. Отец не хочет, чтобы ты звонила сюда.
— Хорошо, я буду просить девочек…
У нее на все был ответ. И обход.
— Ты не поняла…
— Ты тоже не хочешь, чтобы я звонила и мешала… своими проблемами?
Я выдохнул, не найдя слова.
— Что случилось, Алешенька, что еще могло случиться, милый? Что тебе сказал следователь, что-то плохое?
— Да… очень плохое. Убивающее все. Как я ни стараюсь и ни старался оправдать тебя…
— Хочешь, я приеду, и мы поговорим?
— К Киевскому вокзалу, через час. На троллейбусе!..
— Конечно, милый. Я в такси больше никогда в жизни, пока я в здравом рассудке, не сяду. Только если с тобой.
Она не сомневалась, что я буду с ней.
Выйдя из дому, я непроизвольно оглянулся: мне казалось, что рано или поздно я наткнусь на кого-то из их компании. Я угадаю их…
Поднявшись наверх, я сел в троллейбус, который не спеша катил по набережной, мимо безлюдных остановок по требованию. Был девятый час: кому нужно в город, в котором все закрыто.
Я знал, что она опоздает, так как будет долго краситься, мазаться, лакироваться, приводя в совершенство свое лицо. И прическу. С фигурой делать ничего не надо было. Фигура была близка к совершенству: тонкая талия, высокая грудь. Скульптурные бедра, сексуальные икры ног привлекали внимание всех.
К моему удивлению, она уже ждала, вглядываясь в пространство площади. Почему перед вокзалами всегда строят площади?
Увидев меня, она вздрогнула и впилась в мои глаза. Словно пытаясь что-то прочесть.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Вечер… — ответил я.
— Алеша, я так рада тебя видеть. — Она потянула слова. И потянулась к моей руке, которую я невольно отдернул. Она была заражена. Взгляд ее замер сначала, потом растаял.
— Пойдем, — сказал мой голос.
Мы пошли к филателистическому магазину на набережной. Когда-то я собирал марки. (Как давно это было. Как чисто все и безмятежно в детстве.)
На набережной пустынно. Тошнотворная пустота в животе. Я смотрю сбоку на нее, как накрашено ее лицо. Останавливаюсь и проворачиваюсь.
— Что ты делала в ресторане?
— Что обычно делают…
— Отвечай!.. — сжались мои челюсти.
Она вздрогнула.
— Что ты хочешь, чтобы я рассказала?
— Как ты себя вела?! — вскрикнул я.
— Я целый день ничего не ела, я опьянела. Я не умею пить…
— Ты курила?!
— Хотелось попробовать хорошую сигарету, и я закурила.
— Что еще?!
— Пригласили танцевать, неудобно было отказать. Я им рассказывала о тебе и что ты живешь напротив.
— Как это мило…
— А что, — ее губы очаровательно сложились, — а что случилось?
— Почему ты мне этого раньше не сказала, почему я должен это узнавать от следователя…
— Я не думала, что это секрет или заинтересует тебя.
Что-то зашелестело в аллее.
— А что ты думала? С первыми встречными!
Она схватила цепкими пальцами мой локоть и потянула к себе.
— У меня нет объяснения, я — безмозглая. Но я никогда не желала обидеть тебя. Причинить тебе боль.
— Идем, я доведу тебя до метро.
— Уже? Ты отправляешь меня, Алеша?
— Да. Я не хочу, чтобы ты поздно возвращалась домой одна.
Мы переходим привокзальную странную площадь. Около входа с буквой «М» я поворачиваюсь и сразу ухожу.
— Спокойной ночи, милый, — слышу я вслед.
На первой лекции Литы нет. После занятий она стережет меня на Плющихе, зная мой путь домой. В руках у нее шоколадный батончик с шоколадной начинкой за тридцать три копейки. Единственный, который я люблю и позволяю себе раз в неделю. Я покупал их ей.
— Это тебе, — она протягивает шоколад красивыми пальцами, тонкая кисть, удлиненные ногти.
— Где ты была?
— Я лечилась.
Ах да, она же…
— Они меня самой первой принимают, как только открывается диспансер. Чтобы стерильными шприцами. Главврач оказалась очень давней знакомой. Я с ее дочерью в школе училась.
— И что?..
— Говорит, что это ужасно, что со мной случилось, и постарается вылечить меня как можно скорей.
Венерологический диспансер, главврач знакомая, вылечит скорей. Господи, мог ли я подумать… Когда все это начиналось. Была немного капризная, красивая, невинная девушка.
— Прощай, Лита.
Я сажусь в автобус. Она тут же запрыгивает вслед за мной.
— Я провожу тебя до Киевского вокзала, а там пересяду в метро.
Я не хочу, хотя этого. Смотрю на ее лицо. Лебединый переход шеи в плечи. Небольшие, но увеличенные краской глаза. Почему я не могу оторваться от этого. Выкинуть, забыть, выбросить, как мне говорит родивший меня. Папа. Чувство противоречия? Или нечто другое? Я не могу разобраться в своих чувствах.
Дома никого нет. Я отрезаю кусок хлеба, докторской колбасы, складывается бутерброд, с помидором. Даже нет желания нагнуться за салфеткой. И начинаю вспоминать, куда я положил простыню. Жую, не чувствуя, что ем. И нахожу ее позже на дне лакированного платяного шкафа-секции, аккуратно сложенную. На память. Чтобы потом она и я могли смотреть. И вспоминать… Теперь это будет вещественное доказательство. Чего?
Ровно в шесть я стучу в дверь следователя. Уже знакомую мне: как человек быстро ко всему привыкает.
Кабинет стоял такой же казенный. Ничего не изменилось. Он достал не спеша папку. А что должно было измениться?
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
Мы посмотрели друг на друга. Он был мне неприятен. Как и я ему. Неприязнь была взаимная. Что-то в нем отталкивало. Впрочем, есть ли следователь, который притягивает? Казалось, его раздражало, что нужно заниматься делом девушки, которую изнасиловали. К тому же он в это абсолютно не верил.
— Вы должны были принести простыню.
Я раскрыл пакет. Он взял ее в руки, развернул и стал внимательно рассматривать. Я увидел, как упал волосок с ее лобка. Он небрежно смахнул его, продолжая внимательно рассматривать капли крови на простыне. Одно пятно было огромное. Почти…
— Это не может быть менструация? — сказал он вслух скорее самому себе.
— Нет, она у нее началась несколько дней спустя. После девятого мая…
— Есть свидетели? — машинально спросил он.
Как могут быть свидетели чьей-то менструации?
— Ей не могли сделать мазок в диспансере.
— И что из этого?
— Они — свидетели.
— А, да.
Его лоснящиеся округлости лба, казалось, что-то переваривали. Как переваривает фарш мясорубка.
— Она была сегодня на допросе.
— Она ничего мне не…
