Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Папаша, дай жареной картошки. Старик обернулся.
— А этого не хотел?! — рявкнул он.
— У меня есть деньги, — сказал Большой Луи.
— А этого не хотел?! Плевал я на твои деньги. Я закрываюсь.
Он вышел и начал вертеть ручку. Железные жалюзи с грохотом стали опускаться.
— Еще семи нет! — крикнул Большой Луи, чтобы перекричать грохот.
Старик не ответил.
— Я подумал, что ты закрываешься, потому что уже семь! — крикнул Большой Луи.
Железные жалюзи опустились. Старик вынул ручку, выпрямился и плюнул.
— Ты что, придурок, не видел, что они идут, а? Я не собираюсь отдавать жареную картошку задарма, — сказал он, возвращаясь в лачугу.
Большой Луи еще с минуту посмотрел на зеленую дверь, затем сел на землю посреди ярмарочного поля, положил под спину мешок и стал греться на солнце. Он подумал, что у него есть буханка круглого хлеба, бутылка красного вина, двенадцать окурков от сигарет и один от сигары, он сказал себе: «Ну что ж, заморим червячка». По другую сторону рельсов двинулись люди, они размахивали знаменами, пели и вопили; Большой Луи вынул из кармана нож и смотрел на них, пережевывая свой харч. Одни поднимали кулаки, другие кричали ему: «Пошли с нами!», и он, смеясь, приветствовал их, он любил шум и движение, это его малость развлекало.
Он услышал шаги и обернулся. К нему приближался высокий негр, на нем была выцветшая розовая рубашка с короткими рукавами; голубые брюки болтались при каждом шаге на длинных худых икрах. Как видно, он не торопился. Неф остановился и стал выкручивать коричнево-розовыми руками плавки. Вода капала в пыль и свертывалась в шарики. Негр завернул плавки в полотенце и, равнодушно посвистывая, стал смотреть на демонстрацию.
— Эй! — крикнул Большой Луи. Неф посмотрел на него и улыбнулся.
— Что они делают?
Неф подошел к нему, раскачивая плечами: как видно, он не торопился.
— Это докеры, — сказал он.
— Они что, бастуют?
— Забастовка закончилась, — сказал неф. — Но эти хотят начать ее снова.
— А-а, вот оно что! — протянул Большой Луи.
Неф с минуту молча смотрел на него, казалось, он подыскивает слова. В конце концов он сел на землю, поло-жид полотенце на колени и начал свертывать сигарету. Он продолжал насвистывать.
— Откуда идешь? — спросил он.
— Из Прад, — ответил Большой Луи.
— Не знаю, где это, — сказал негр.
— Как так не знаешь? — засмеялся Большой Луи. Они оба посмеялись, потом Большой Луи пояснил: — Мне там разонравилось.
— Ты пришел искать работу? — спросил негр.
— Я был пастухом, — пояснил Большой Луи. — Я пас овец на Канигу. Но это мне разонравилось.
Негр покачал головой.
— Тут работы больше нет, — строго сказал он.
— Э-э, я найду! — заверил его Большой Луи. Он показал свои руки. — Я умею делать все, что угодно.
— Тут работы больше нет, — повторил негр.
Они замолчали. Большой Луи смотрел на орущих демонстрантов. Они кричали: «К стенке! Сабиани к стенке!» С ними были женщины; простоволосые и раскрасневшиеся, они разевали рты, как будто хотели все съесть, но не было слышно, о чем они говорят, так как мужчины горланили громче их. Большой Луи был доволен: теперь у него есть компания. Он подумал: «Здорово». Среди других прошла толстая женщина, ее груди болтались. Большой Луи подумал, что неплохо было бы с ней позабавиться как-нибудь после еды, руки были бы полны ее грудью. Неф захохотал. Он хохотал так сильно, что задохнулся дымом от сигареты. Он хохотал и кашлял одновременно. Большой Луи постучал кулаком ему по спине.
— Ты чего смеешься? — смеясь, спросил он. Неф посерьезнел.
— Просто так, — ответил он.
— Выпей глоток, — предложил ему Большой Луи. Неф взял бутылку и отхлебнул из горлышка. Большой
Луи тоже выпил. Улица вновь опустела.
— Где ты спал? — спросил неф.
— Не знаю, — ответил Большой Луи. — На какой-то площади с вагонетками под брезентом. Там воняло углем.
— У тебя есть деньги?
— Может, и есть, — сказал Большой Луи.
Дверь кафе открылась, вышла группа людей. Некоторое время они оставались на улице; затеняя глаза руками, они смотрели туда, куда ушли забастовщики. Потом одни, закурив, медленно уходили, другие маленькими группками толклись на улице. Среди них был бурно жестикулирующий багровый пузатый мужчина. Он гневно крикнул молодому тщедушному парню:
— Нам война уже в затылок дышит, а ты нам что-то толкуешь о синдикализме!
Пузатый взмок, он был без куртки, рубашка расстегнута, под мышками мокрые круги. Большой Луи повернулся к негру.
— Война? — спросил он. — Какая война?
— Скамейка! — сказал Даниель. — Она-то нам и нужна!
Это была зеленая скамейка у стены фермы, под открытым окном. Даниель толкнул перекладину и вошел во двор. К нему с лаем бросилась собака, волоча за собой цепь; на пороге дома появилась старуха, она держала кастрюлю.
— Пошла, пошла! — сказала она, размахивая кастрюлей. — Заткнись!
Собака, немного порычав, легла на живот.
— Моя жена немного устала, — снимая шляпу, сказал Даниель. — Вы ей позволите посидеть на этой скамейке?
Старуха недоверчиво сощурила глаза: может, она не понимала по-французски? Даниель громко повторил:
— Моя жена немного устала.
Старуха повернулась к Марсель, припавшей к перекладине, и ее недоверие растаяло.
— Конечно, ваша жена может сесть. Для того и скамейки. Она ее не просидит. Вы идете из Пейреорада?
Марсель вошла во двор и, улыбаясь, села.
— Да, — сказала она. — Мы хотели дойти до утеса; но теперь это для меня далековато.
Старуха понимающе подмигнула.
— Еще бы! — сказала она. — В вашем положении нужно быть осторожной.
Марсель прислонилась к стене, полузакрыв глаза, она счастливо улыбалась. Старуха поглядела с понимающим видом на ее живот, затем повернулась к Даниелю, покачала головой и уважительно осклабилась. Даниель сжал набалдашник трости и тоже улыбнулся. Все улыбались, живот был здесь в безопасности. Из дома, спотыкаясь, вышел ребенок, он замер и удивленно уставился на Марсель. Он был без штанов, его красные ягодицы покрывали болячки.
— Я хотела увидеть утес, — с шаловливым видом повторила Марсель.
— Но в Пейреораде есть такси, — сказала старуха. — Оно принадлежит Ламблену-сыну, последний дом по дороге на Бидасс.
— Знаю, — кивнула Марсель.
Старуха повернулась к Даниелю и погрозила ему пальцем:
— Ах, месье, нужно быть к своей жене внимательным; сейчас надо ей во всем потакать.
Марсель улыбнулась.
— Он ко мне внимателен, — заверила она. — Я сама захотела пройтись пешком.
Она вытянула руку и погладила мальчика по голове. Вот уже недели две, как она интересовалась детьми; это пришло внезапно. Она трогала и щупала их, как только они оказывались в пределах ее досягаемости.
— Это ваш внук?
— Нет, сын моей племянницы. Ему около четырех.
— Хорошенький, — сказала Марсель.
— Да, когда послушный. — Старуха понизила голос: — У вас будет мальчик?
— Не знаю, — сказала Марсель, — я бы очень этого хотела!
Старуха засмеялась.
— Каждое утро нужно молиться святой Маргарите[10]. Наступила округлая, населенная ангелами тишина. Все смотрели на Даниеля. Он склонился над тростью, смиренно по-мужски сурово потупив глаза.
— Простите за беспокойство, мадам, — мягко сказал он. — Не соблаговолите ли принести для моей жены чашку молока? — Он повернулся к Марсель: — Вы выпьете чашку молока?
— Сейчас принесу, — отозвалась старуха. Она исчезла в кухне.
— Сядьте рядом со мной, — предложила Марсель. Он опустился на скамейку.
— Как вы предупредительны! — воскликнула Марсель, беря его за руку.
Он улыбнулся. Она растерянно смотрела на него, а Даниель продолжал улыбаться, подавляя зевоту, растянувшую ему рот до ушей. Он думал: «Недопустимо выглядеть до такой степени беременной». Воздух был влажным, слегка горячечным, запахи плавали неуклюжими сгустками, как водоросли; Даниель пристально смотрел на зелено-рыжее мерцание кустарника по другую сторону изгороди, его ноздри и рот были полны листвой. Еще две недели. Две зеленые мерцающие недели, две недели в деревне. Деревню он ненавидел. Робкий палец прогуливался по его руке с неуверенностью ветки, колеблемой ветром. Он опустил глаза и посмотрел на палец — белый, пухловатый, на нем было обручальное кольцо. «Она меня обожает», — подумал Даниель. Обожаемый. День и ночь это покорное и вкрадчивое обожание втекало в него, как живительные ароматы полей. Он прикрыл глаза, и обожание Марсель слилось с шумящей листвой, с запахом навозной жижи и эспарцета.
— О чем вы думаете? — спросила Марсель.
— О войне, — ответил Даниель.
Старуха принесла чашку пенящегося молока. Марсель взяла ее и стала пить медленными глотками. Верхняя губа глубоко погрузилась в чашку и шумно втягивала молоко, с певучим звуком проникавшее ей в горло.
