Летние истории - Каваками Миэко
Юрико Дзэн подперла щеку рукой. Вокруг клубился вечерний сумрак — не то черный, не то серый, не то темно-синий. В легком ветерке явственнее слышался запах дождя. Вдалеке на дороге показался велосипед. Разглядеть велосипедиста я не смогла. Рыская туда-сюда, бледно-желтые пятна фар перемещались все дальше, от правого края моего поля зрения к левому, а потом и вовсе пропали из виду.
— Есть дети, которые сразу после рождения… — снова заговорила Юрико Дзэн, — умирают, не успев почувствовать ничего, кроме боли. Они не могут посмотреть на мир, в котором очутились, не понимают, кто они. Им просто вдруг приказали существовать, заставили стать этим сгустком клеток, который способен только испытывать боль. А потом снова отправиться в небытие… Айдзава рассказывал вам о педиатрическом отделении?
Я покачала головой.
С тихим вздохом Юрико Дзэн продолжила:
— Родители и врачи хотят услышать от детей слова «Я рад, что появился на свет», удержать детей в этой жизни и заставить поверить в то, во что верят сами. И все это — чтобы не проиграть в игре, начатой из собственного эгоизма. Ради него они стараются заставить детей жить, хотя те их об этом не просили. Режут маленькие тельца, сшивают, подключают через трубки к автоматам, проливают их кровь. Но все равно многие дети умирают, успев побыть только сгустками боли. Тогда все жалеют родителей. Говорят: «Бедные родители, это самое страшное горе в жизни!» А родители льют слезы и, чтобы как-то утешиться, твердят: «Все равно мы очень рады, что ты родился, спасибо тебе!» Причем говорят это искренне. Но к чему это «спасибо»? К кому оно обращено? Для кого, для чего на свет появилось существо, состоящее из одной боли? Неужели только для того, чтобы родители могли сказать ему «спасибо»? Для того, чтобы кто-то похвалил врачей за их мастерство? По какому праву это делается — может, вы знаете? Как люди решаются родить того, кто, может быть, проживет свою недолгую жизнь в муках и страданиях, может быть, не захочет оставаться в этом мире больше ни на секунду, может быть, каждый день будет думать только о том, как бы поскорее умереть? Они не знали? Они не хотели, чтобы так получилось? Они не думали, что могут проиграть в этой игре? Люди — глупые существа? Вы только вдумайтесь, для кого все это затевается? Что оказывается на кону?
Я молчала.
— Знаете, попадалась мне такая задачка, — помолчав, проговорила Юрико Дзэн. — Скоро рассвет. Вы одна стоите на краю леса. Вокруг еще темным-темно, и вы сама не очень хорошо понимаете, как вы тут оказались. Но вы все равно решаете зайти в лес. Вы идете по лесу и вскоре видите хижину. Тихонько открываете дверь. Там, внутри, спят десять маленьких детей.
Я кивнула.
— Десять детей сладко спят в хижине. Они не испытывают ни радости, ни веселья, ни, конечно же, грусти или страданий. Для них ничего этого не существует, ведь они спят. И вы можете выбрать: разбудить их или оставить спать дальше.
Если вы их разбудите, то девять детей из десяти будут рады своему пробуждению. Они от всей души скажут вам большое спасибо. Но один — не скажет. Вы знаете, что одному из этих детей суждено с рождения и до самой смерти испытывать жуткую, непрекращающуюся боль. Но кому из детей это суждено, вы не знаете.
Сложив руки на коленях, Юрико Дзен прикрыла глаза и вновь открыла.
— Рожать ребенка — это как если бы вы, несмотря ни на что, все равно разбудили детей в хижине. Люди, которые решают завести ребенка, — это люди, способные на такой поступок, — сказала она. — Ну а что, вы же не имеете к этим детям никакого отношения.
— Не имею отношения?
— Да, потому что вы-то сами не в этой хижине. Поэтому вы можете их разбудить. Кем бы ни оказался ребенок, которому предстоит провести всю свою жизнь в муках, им точно будете не вы. Не вы пожалеете, что появились на свет.
Я сидела неподвижно и только моргала.
— Ради собственной веры, например, в любовь или в смысл жизни, легко закрыть глаза на чужую боль и страдания… — сказала Юрико Дзэн и едва слышно добавила: — Что же вы творите, люди?
Духота усиливалась, и я еще явственнее ощущала, что покрылась липким потом. Во рту было кисло, видимо от желудочного сока, я ведь с утра так и не ела. Но голода не чувствовала, только в животе слегка урчало. Дотронувшись до носа, я почувствовала под пальцем толстый слой кожного сала.
— Больше никого, — вполголоса проговорила Юрико Дзэн, — больше никого не надо будить.
Пошел дождь — мелкая морось, похожая на туман и различимая только в освещенном круге под фонарем. Мы еще долго сидели не двигаясь, каждая на своем краю скамейки. Юрико Дзэн не то думала о чем-то, не то вглядывалась в невидимую мне точку на бледной поверхности асфальта, проступающей сквозь мглу. Издалека донесся гулкий раскат грома.
На рубеже июня и июля я свалилась с температурой. В первую ночь она подскочила чуть ли не до сорока градусов, а потом двое суток не опускалась ниже тридцати девяти. Я уже и забыла, когда меня в последний раз по-настоящему лихорадило, поэтому сперва даже не поняла, что со мной, когда вдруг стала раскалываться голова, замутило, навалилась слабость и заныли суставы. Градусник показал тридцать восемь. На то, чтобы температура упала до более-менее нормальных значений, потребовалось еще три дня.
В окно бил яркий летний свет, а когда я вышла на улицу, легкие мне обожгло жаром. Но дрожа от озноба, я отправилась в мини-маркет за изотоником и питательным желе, а потом зашла в аптеку за витаминными напитками. Дома озноб усилился. Пришлось вытащить из шкафа теплую домашнюю одежду и ватное одеяло, в которое я тут же закуталась.
В моем раскаленном сознании весь этот период был как один бесконечный день, который то растягивался, то сжимался, то скручивался в мягкий жгут. Я много раз ловила себя на том, что не помню, сколько уже лежу и какое сегодня число. Подумывала сходить к врачу, но так и осталась лежать под одеялом и ждать, когда спадет температура. Пить жаропонижающее я тоже не стала: когда-то я читала, что с помощью высокой температуры организм убивает бактерии и поэтому нет смысла ее сбивать, это только даст временное облегчение, и все. Растворив порошок изотоника в воде, я приготовила себе несколько бутылок сладковатого напитка и пила его каждый раз, когда просыпалась. Пошатываясь, ковыляла в туалет, по мере надобности меняла нижнее белье и одежду. Потом возвращалась под одеяло и снова отрубалась.
Когда жар немного спал, я взялась за телефон, все это время пролежавший рядом с подушкой. Заряда в нем осталось тринадцать процентов. Заглянув во входящие, я обнаружила там один спам и рассылки — ни от Юсы, ни от Сэнгавы, ни от Макико, ни от Мидорико, ни тем более от Айдзавы ничего не было.
В этот момент я задумалась о том, что от моей болезни в мире ничего не изменилось. Что совершенно естественно и логично. Странно, что ни один человек на всем белом свете не знает о том, что я провалялась тут с температурой около недели, подумала я. А с другой стороны, что в этом странного? Сознание путалось, и мозг отказывался отвечать на этот вопрос. Меня охватило странное чувство. Может, у меня и не было никакой температуры? Да нет, была, вот пакетики из-под изотоника на кухне и груда нестираной потной одежды в углу комнаты. Если я встану на весы, то они явно покажут, что я сбросила пару кило, и даже в зеркале будет видно, как осунулось лицо. И все же… О моей болезни не знает никто, вообще никто. Если я расскажу кому-нибудь эту историю, вряд ли он усомнится. И все же никто не знает этого наверняка.
Я ощутила смутное одиночество. Словно меня, совсем маленькую, оставили одну посреди незнакомого безлюдного района. Оранжевое солнце опускается в дымку, удлиняющиеся тени подползают ко мне, словно хотят что-то сказать. Охваченная невыразимой тревогой, я гляжу на темные крыши домов, на тускло-серые заборы, на холодный блеск ничего не отражающих окон. Бывала ли я в этом месте? Или оно лишь игра воображения? Кто знает?
