Вадим Белоцерковский - ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ И ОБРАТНО
Спас меня только дружный хохот всех эмигрантов. «Что, и этот парень из России?!» — поразились карабинеры. «Да, да!» — закричали все хором. И карабинеры вновь поверили, стали добродушно болтать с нашей переводчицей и даже согласились сфотографироваться с нами. Расстались мы друзьями. Ни тебе штрафа, ни проверочки документов.
Под конец пребывания в Риме меня пригласили в американское посольство на беседу с представителем ЦРУ. Через это проходили все эмигранты, направлявшиеся в США. Сотрудник ЦРУ, молодой американец, чисто говоривший по-русски и до неприличия на русского похожий, на простого парня, предупредил меня, что я не обязан отвечать на вопросы, которые мне почему-либо не понравятся. И потом, после обычных анкетных вопросов, спросил, владею ли я какими-либо сведениями, которые в СССР квалифицируются как секретные? Я, естественно, ответил отрицательно. Но рассказал ему о том, что в 16 лет был вынужден дать подписку о сотрудничестве с МГБ, и около двух лет сотрудники этой организации регулярно приглашали меня на встречи. Рассказывая об этом, я хотел застраховать себя от шантажа со стороны КГБ. Тем более что этот эпизод был описан мною в рукописи «О самом главном», которая по милости Штейна прошла через руки сотрудников НТС, с которыми он был дружен.
Сотрудник ЦРУ расспросил меня, как проходили мои встречи с работниками КГБ, и не помню ли я адресов, где они проходили. Я про себя усмехнулся этому дурацкому вопросу и сказал, что, конечно, не помню и не уверен, что помещения эти еще существуют. На этом беседа окончилась.
Сложнее была ситуация у тех, кто обладал какими-либо секретными сведениями. Я знал двух таких. Один, как я понял, выложил их до донышка, а другой — не стал. Это был наш венский знакомый и сосед по Витинии Эзра Иодидио. Эзра работал в СССР на какой-то высокой должности в Министерстве энергетики. Сотруднику ЦРУ он сказал, что секретными сведениями формально он, конечно, обладает, но несмотря на то, что сведения эти, по его разумению, на мировом фоне никакого секрета не составляют, он не хотел бы нарушать данную им в Москве подписку о неразглашении. Сотрудник ЦРУ только пожал плечами и повторил, что это его право. В том, что все было именно так, я ни на йоту не сомневаюсь: Эзра был кристальным человеком. Визу в Штаты он с семьей получил безо всяких проволочек и там вскоре же был принят на работу в какую-то большую энергетическую фирму на очень высокую должность.
— В России ты был преуспевающим работником, — как-то спросил я Эзру, — детей ты мог записать русскими. (Его жена была русской.) Что побудило тебя к эмиграции?
Эзра ответил четко: он не хотел жить в диктаторской, военизированной и антисемитской стране, где у него не было настоящей творческой свободы, и не хотел, чтобы его дети жили в этой стране. Уже сама необходимость записывать детей русскими, приспосабливаться к антисемитам была для него унизительна.
Ему было тогда примерно лет 50, но был он худощавым и очень моложавым, этаким 40-летним подростком. Недавно я узнал, что сын Эзры, тот самый Саша, который передал мне в Вене благое послание от моего старшего сына, работает в одном из крупнейших в США научно-прикладных институтов «Сайнс апликэйшен», принадлежащем его сотрудникам! В дальнейшем я расскажу об этом институте.
В заключение этой главы я предлагаю читателям очерк «Прошлое и будущее», который как бы суммирует мои итальянские впечатления. Очерк этот я написал вскоре после отъезда из Италии для передачи на «Свободе». И по радио я его читал. Но долго не мог напечатать в «демократической» эмигрантской прессе. Да, наверное, так бы и не напечатал, если бы не Сергей Довлатов. В первые годы своего пребывания в Америке он редактировал еженедельник «Новый американец», не подлаживался ни к кому в эмиграции и не соблюдал ее цензурных норм и табу, в том числе и на публикацию моих работ. И он напечатал очерк в еженедельнике (1982, № 107), предпослав ему свое короткое предисловие, в котором писал, что «тысячи новых эмигрантов посещали раскопки древней Италии, в том числе и литераторы, но только автор предлагаемого очерка задумался, о чем они говорят». Вот этот очерк.
«Развалины древнего итальянского города Остии-Антики на меня произвели впечатление даже большее, чем развалины Помпеи. Отчасти, может быть, потому, что попали мы в Остию неожиданно. Мы краем уха услышали, что недалеко от нашего городка Витинии находится Остия-Антика, где интересно погулять, и как-то солнечным зимним днем сели на поезд и приехали туда, совершенно не представляя, что нас ожидает. Вышли мы на станции, пошли по аллее, обсаженной живописными итальянскими соснами, пиниями (зелень наверху как шапка), дошли до ворот какого-то парка, купили билеты и пошли дальше, все еще ничего не подозревая. Надписи-то у ворот итальянские мы прочесть не смогли. И вдруг увидели за соснами, что дорога входит в раскопки древнего города: увидели выступающие из земли стены тесно лепящихся друг к другу миниатюрных домов, а под ногами — уже знакомые каменные плиты древних римских дорог, гладко отшлифованные веками. В зазорах и трещинах, расширенных временем, росла трава. Все чаще стали попадаться упавшие или все еще стоящие колонны, легкие, светлые, изумительные по своей пропорциональности. И наконец, мы увидели первые статуи, настоящие шедевры, стоявшие вот так вот просто под открытым небом — голубым, итальянским небом — среди молчаливых, спящих вечным сном стен древнего города, поросших травой и кустами. Вокруг не было ни души, стояла глубокая, мягкая тишина, и все было окутано в золотую паутину зимнего, но всегда теплого в Италии солнечного света.
И здесь, не в музейных залах, особенно осязаемой была красота и гармоничность этих античных скульптур. Здесь они были у себя дома, на своем месте, под своим небом. Буквально физическое наслаждение доставляло созерцание их теплой, почти живой мраморной плоти — хотелось прикоснуться к мрамору пальцами, и невольно вспоминался миф о Пигмалионе. Жутковато становилось при мысли, что все эти скульптуры сделаны несколько тысяч лет назад, когда люди в других местах еще ходили, наверное, в звериных шкурах.
Но, пожалуй, больше всего поразил амфитеатр в центре этого мертвого города. Мы увидели довольно высокие стены, этажа в два-три, с проходами под арками и с каменными лестницами по стенам. Я взбежал по одной из таких лестниц, и мне открылся сразу весь амфитеатр, нисходящие ряды мраморных скамей, и внизу перед подковой амфитеатра я увидел просторную площадку-сцену, обсаженную яркими вечнозелеными пиниями, с маленькой изящной мраморной колоннадой в центре и группой скульптур, стоявшей между соснами и колоннами. Сцена-площадка, зеленая, поросшая травой, была усыпана крупными круглыми сосновыми шишками, похожими на те, что у нас растут на кедрах. Солнце уже садилось, и его лучи золотили сосны, колонны, статуи. Дух захватывало. Какое тонкое чувство красоты должно было быть у создателей этого театра, какой утонченной культурой должны были обладать люди той невообразимо далекой эпохи! И какой полной жизнью жили они! И вот остались только камни, и только трава, сосны и ящерицы живут в их городе, когда-то полном голосов, страстей, мысли, творчества. Тут невольно начинаешь думать о смысле жизни и о не объяснимых никакими пыльными историческими книгами причинах исчезновения древних цивилизаций. Около средневековых или варварских развалин никогда не возникает такого щемящего недоумения. И как-то я понял, в чем тут дело. Варварские или средневековые руины воспринимаются как нечто промежуточное в развитии, как его низшие ступени, и вполне естественным кажется, что они пришли в упадок, заброшены. Так смотрим мы на пустую куколку, из которой вылупилась бабочка. В развалинах же античных городов мы видим кладбище совершенной, законченной цивилизации, к тому же очень близкой и понятной нам — театры, стадионы, библиотеки, храмы, водопровод, совершенное искусство и философия, которые и по сей день служат для нас непревзойденными образцами, и тут же — сексуальная мозаика на стенах и публичные дома, точнее, домики. И то, что мы находимся сейчас примерно в той же фазе, усиливает смятение. Но я не сторонник утверждения, что все возвращается на круги своя, хотя какое-то подобие, конечно, имеется в кругах развития человечества. Но имеются и различия. Наша цивилизация, например, охватывает уже весь мир и в отличие от античной владеет атомной бомбой. Существенное, прямо скажем, отличие. И оно обостряет стремление понять глубинную причину гибели цивилизаций. Нашествие варваров? Но варвары и нашествия были во все времена. Значит, причина глубже?
И мне думается, что ответ наглядно дает другой памятник древнего Рима — Колизей. Я попал в Колизей вскоре после посещения Остии-Антики. До тех пор я только проезжал или проходил мимо, и Колизей не вызывал у меня особых чувств и мыслей: я видел уже хорошо знакомые мне по открыткам и картинам стены с сотами арок. Но когда я вошел внутрь, я замер, пораженный грандиозностью этого сооружения. Дело в том, что, наверное, половина Колизея находится ниже уровня улиц современного Рима. Я увидел бесчисленные ряды, уходящие вверх к небу по круто изгибающимся стенам, многочисленные арки проходов, и от того что арена внизу была меньше, чем на наших стадионах, стены с рядами нависали выше и грознее. Но главное было в арене. Ее собственно уже нет, она провалилась, и обнажены подземелья под ареной, в которых содержались дикие звери для натравливания на людей. Все это величественное даже для нашего времени сооружение было сделано в основном для того, чтобы смотреть, как звери разрывают людей или как гладиаторы убивают друг друга! Колизей предстал передо мной как символ страшного разрыва между мощью технического гения человека и низменностью его нравов. Я увидел, как просвещенные римляне и изящные римлянки, затаив дыхание, со сладострастием в глазах смотрят, как лев перекусывает горло своей жертве или гладиатор добивает мечом своего поверженного товарища. И ради этого создавали свой шедевр древнеримские строители! Ну что ж, был заказ — сидели в своих НИИ, чертили, трудились, собирались на совещания, во время «перекуров» рассказывали анекдоты. Потом, наверное, был и банкет по случаю успешной сдачи объекта.
