Григорий Ряжский - Колония нескучного режима
И сейчас ему много чего предстояло решить. По основной жизни. Например, что делать с Парашей? Оставить на Серпуховке? Одну? На одиночество и доживание? И мотаться из Жижи, чтобы проверять, жива или не жива? Или уж перевести её в Жижу, в помощь им самим, по уходу за дочкой, за маленькой Норкой?
Юлик знал, как он решит, так и будет. И Парашу не придётся спрашивать, и Тришка не станет возражать ни при каком варианте. Всё — сам, как всегда. Стоп! А может, Ницца там пока поживёт, когда её выпустят? Пока доучиваться будет, в Морисе своём Торезе. Севкину-то квартиру власть теперь к рукам приберёт — к гадалке не ходи: там же никто не прописан, кроме него. А у Ниццульки с Таисьей две проходные в коммуналке, а она уже взрослая совсем, дурища чёртова, созрела, видать, под завязку — вон чего учудила, девочка наша неразумная, на площадь Красную выдвинулась, вместе с вольнолюбивыми чехами танки наши воевать. Или, постой… Разве что если для себя оставить? Ну, скажем, с Кирой той же повстречаться, если что… И вообще, ведь не зря говорят — когда мужчине плохо, он ищет женщину, когда хорошо — ищет ещё одну. Воистину, нет ничего тяжелее лёгких связей…
Сейчас Юлику Шварцу было плохо, но оказалось, что правило не срабатывает. На нём — нет. И ещё! Не в подвал же её снова затаскивать? Там уж и так сгнило всё почти за эти годы, вечно пахнет нехорошо, кислым каким-то, прелым, простуженным, вот-вот, чувствуется по всему, трубы прорвёт и зальёт всё к чертовой матери вместе с тахтой этой разваленной. А вкладываться нет резона, не своё всё же, МОСХовское, арендное. А, кстати сказать, Кира-то моложе Тришки будет ровно на столько, на сколько Триш моложе меня. Надо ж, как карта разлеглась… А с другой стороны, всё равно ведь в город туда-сюда челночить придётся, может, весь остаток жизни: хотя бы по выставкомовским делам московской организации Союз художников — да и мало ли чего ещё? Будет по крайней мере, где переночевать с удобствами. Или, может, вообще сдать подвал обратно? Отказаться. Хотя, с другой стороны, жалко. Всё же память. С Тришкой здесь любовь их началась, спасибо Ироду-спасителю. Здесь, именно на этой развалюхе ведь понял он, постиг, наконец, простую вещь: есть женщины, с которыми спят. Есть женщины, с которыми просыпаются. А есть те, которые снятся. Триш принадлежала к последней, небесной, категории. К женщинам, сделанным из правильного мужского ребра. Из собственного. Ну а если спуститься на землю и начать думать лишь о практической пользе подвала, то и от пользы бывает вред, так-то… А вообще, она, Триш, приснилась ему в их первую совместную ночь у него на Октябрьской. И больше всё остальное уже не имело значения. В том смысле, что прочего противоположного пола побывало на той же Октябрьской — не приведи господи. И с каждой своя история, свой фасон, своя конфигурация — от интрижки на двадцать минут до многомесячной тягомотины…
А бабку всё же надо обратно в Жижу завозить, надо. Никак по-другому не сложится, чтобы всем было в этой жизни хорошо. Да и матери памятник какой-никакой заказать. Эх…
Часть 4
После встречи с генералом Чапайкиным Ницца пробыла в камере Лефортовского изолятора ещё двое суток. На третьи пришёл конвоир и приказал собираться на выход, с вещами. Все её вещи — то, что было на ней на момент задержания плюс выданные там же, в изоляторе, зубная щётка и полпачки слежавшегося в круглой картонной коробке зубного порошка подозрительно нечистого цвета. Отправили под конвоем на спецсанитарной перевозке, в ЦНИИ судебной психиатрии им. Сербского, на экспертизу. Там уже ждали. Сначала её долго вели по каким-то коридорам, затем подняли на грузовом лифте на четвёртый этаж и завели в комнату, стены которой, в отличие от камеры, были не крашеными, а оклеенными светлыми обоями в мелкий узорчик. Поперёк комнаты стоял длинный стол, на котором не было ничего, кроме стопки белых листов бумаги и цветастой хохломской банки, откуда торчали три заточенных карандаша. За столом восседала комиссия из трёх человек. В центре — Ницца сразу поняла, что он тут главный, — мордатый дядька под пятьдесят, в толстых роговых очках и в белом халате. Слева и справа от него разместились помощники: рыжеволосая, средних лет врачиха, с заметно отвислым подбородком и откровенно равнодушным взглядом, и моложавого вида доктор, улыбчивый и вертлявый. Наверное, ассистент или аспирант, решила Ницца. Конвоир молча указал ей пальцем на стоящий посреди комнаты стул. Сам же положил перед присутствующими папку с тесёмками. Главный едва заметно кивнул ему на дверь, и тот вышел. Затем он развязал тесёмки и быстро пробежал глазами текст, после чего передал скрепленные листки соседям по столу. Те так же, скорее формально, по очереди опустили в папку глаза и кивком подтвердили мордатому, что, мол, ясно, уже в курсе дела.
— Я профессор Мунц, — представился мордатый, — зовут меня Гавриил Романович. Возглавляю экспертную медицинскую психиатрическую комиссию. Это члены комиссии, — он привычным жестом кивнул налево и направо, не представляя других двоих. — Итак, начнём. Мой первый к вам вопрос, Иконникова. Вы, лично вы сами, признаёте себя душевнобольным человеком, которому требуется медицинская помощь?
Ницца хмыкнула и отрицательно покачала головой:
— С какой стати я должна себя признавать больной? Нет, разумеется, не признаю.
Мунц приподнял очки и внимательно посмотрел на испытуемую:
— Отчего вы так агрессивно реагируете на такой простой вопрос?
— Агрессивно? — пожала она плечами. — Да нет, не агрессивно. Просто вопрос сам по себе идиотский, и я не понимаю, зачем вы мне его задаёте.
— Идиотский? — Он посмотрел на коллег, и те синхронно кивнули. — Тогда другой вопрос. Не идиотский. Какую вы любите музыку? Скажем, как вы относитесь к сочинениям Шопена, Прокофьева, Вагнера?
— Я не хочу с вами это обсуждать, — спокойно ответила Ницца, — это не имеет никакого отношения к тому, за что я была задержана. При чём тут музыка? Вы ещё, может, спросите, чем отличается малая терция от подставки для нот?
Мунц протянул руку, вынул из банки карандаш и сделал пометку в лежащем перед ним деле. Оно же — история болезни.
— Оч-чень хорошо, — отчётливо проговорил он и снова глянул по очереди налево и направо. Те снова кивнули. А рыжая ещё и развела руками. — Чем в детстве болели, знаете? — продолжил исследовать пациентку Мунц.
— Грипп, скарлатина, коклюш — полный набор среднего статистического советского ребёнка, — с явно издевательской ноткой в голосе ответила Ницца. — А что, это тоже запрещено законом?
— Нет, это разрешено, — не поднимая глаз от стола, отреагировал Мунц. — Просто для того, чтобы картина была полной, мы должны всё о вас хорошенько выяснить. А заодно кой-какие анализы сделать. Кровь, давление, пункция спинного мозга, реакция Вассермана. И прочее… — Он поднял глаза на девушку. — У вас активная половая жизнь, кстати, или пассивная? Как вы её сами оцениваете? — и впёр в Ниццу пронзительный взгляд. Та, однако, глаз не отвела. Ответила, не повышая голоса, но и не скрывая презрения:
— Не ваше собачье дело, профессор. Это никого не касается. Только меня. И я уверена, что экспертиза ваша такие вопросы тоже не предусматривает. Может, у вас у самого проблема?
Мунц улыбнулся:
— Да предусматривает, предусматривает, милочка. Это вы просто не в курсе. Я ведь не из простого любопытства, поверьте. И проблема, знаете ли, не у меня, а у вас. Лично меня, например, интересует такой вопрос. Ваш напарник по жизни, или жених, не знаю как правильно, сбежал из страны, не поставив вас в известность. Это так? Вот я и спрашиваю вас — вы с ним состояли в близких отношениях? Интимных, я имею в виду. — Ницца посмотрела на него дикими глазами, и он, на долю секунды замявшись, решил прояснить свой вопрос: — Ну, в половой связи. Чтоб совсем уж ясно было. Или это всё рассматривается как частичный результат взаимной неудовлетворённости? Это я про то, когда один любящий голубь покидает другого, обставив это таким образом, как имело место в вашем случае, психическое состояние неуравновешенной личности, то есть голубки, может в известной степени подвергнуться стрессу. И личность начинает загонять себя в устойчивую депрессию, которая нередко приводит к необратимым психическим последствиям. Иными словами, к расстройству психики. Что и нежелательно и опасно для здоровья. Вот я и пытаюсь понять…
Ницца не дала ему закончить фразу:
— Не вам это решать, слышите, вы? По какой причине я вообще сижу тут и отвечаю на ваши вопросы? И кто вообще дал вам право принимать какие-то решения, которые касаются только меня? Это моя жизнь, а не ваша. Виновата? Судите! Нет? Идите к чёртовой матери вместе с вашей реакцией Вассермана и всеми остальными пункциями! Больше я отвечать на ваши вопросы не буду. Не желаю. Это ниже моего достоинства.
