Игорь Неверли - Сопка голубого сна

Я вытер слезы и взял себя в руки настолько, что через минуту-другую тоже был в состоянии высказаться о Митрашином таланте.

Мы еще немного побеседовали. Был одиннадцатый час. Митраша простился и ушел к брату, женившемуся на Любе. Дуня вышла его проводить. Я стоял у кафельной печи.

— Огромное вам спасибо. Вы немало потрудились, чтобы все разузнать и устроить по польскому обычаю. И все удалось прекрасно. Лучшее доказательство — мои слезы.

— Что с вами было? Тоска по дому? По родине?

— Да. В последний сочельник, когда отец был с нами, он играл на флейте ту же мелодию, а мы с матерью пели «Иисус маленький, лежит голенький...».

— Отец умер?

— Его уничтожили русские. Не знаю даже, в чем он провинился, и провинился ли вообще. Вероятно, произошла ошибка.

— Я не прошу у вас прощения за смерть вашего отца, как не просит прощения Герцен и многие такие русские, как он.

— Извините, я неправильно выразился... Разумеется, не русские, а царская полиция. Одно дело — правительство, а другое — народ.

— Вы это сказали без убежденности, как выученный урок... А вы не задумывались над тем, как мы, русские, страдаем от царской политики насилия и нетерпимости?

Я ее сильно обидел. После таких стараний, такой заботы и ласки вдруг — русские!

— Мне очень жаль, Вера Львовна. Поверьте, есть слова, которые произносишь непроизвольно, не подумав...

— Да что слова... Нас разделяет море крови и ненависти, столетия войн и восстаний напоминают вам, что вы лях, а мне, что я москвитянка! Но сегодня мы это обсуждать не будем. Давайте выпьем еще по рюмке и пожелаем другу другу спокойной ночи.

Так мы и сделали. Вернулась Дуня, мы вместе убрали со стола, потом Дуня отправилась спать на кухню, на полати, Вера Львовна легла в своей комнате с медведем в ногах, а я в соседней, на кровати Николая. Долго ворочался, не мог заснуть.

Утром, после праздничного завтрака, я решил пойти на могилу Николая. Вера Львовна вызвалась сопровождать меня, чтобы я не искал. Мы взяли Брыську и пошли на кладбище, расположенное на холме за околицей. День был морозный, но солнечный, снег искрился алмазным блеском, дышалось легко.

Мы шли, здороваясь с немногочисленными прохожими. В такой деревне, как Старые Чумы, все друг друга знают.

— Вы не боитесь, что о нас пойдут сплетни? — спросил я шутя.

— Женщина, убившая мужа, не боится ничего и никого, разве только господа бога... Будь я нормальной женщиной, я бы, может, пошла за вас замуж или жила с вами так...

До могилы Николая мы добрались по тропке, которую протоптала Акулина. В начале ноября, рассказала Вера Львовна, зотовские рабочие привезли с Синицы гроб и тогда же объявили, что через десять дней, пятнадцатого ноября, состоятся похороны Николая Чутких. Собралось много народу из Старых Чумов, Удинского, Сольска и других деревень. Тогда-то и выяснилось, сколько было у Николая друзей, как его любили и знали. Одним он ставил дома и клал печи, с другими охотился, третьим чем-то помог... Отец Ксенофонтов у могилы, со свойственным ему ораторским искусством, рассказал трогательную и поучительную историю о том, как Николай Чутких жил и работал, как разбойники убили у него сына, как он, спустя годы, разыскал этих разбойников и покарал страшной смертью, оставив на съедение волкам, а был с ним в те дни юноша, бедный, собою прекрасный и ищущий правды божьей, поскольку родился в иудейской семье. Под влиянием праведного Николая юноша этот обратился в истинную христианскую веру, а Николай отдал ему в жены свою единственную дочь, и так далее, в том же стиле, о поисках золота, убийстве Николая и торжестве провидения, когда справедливая десница божья покарала убийц... Все были потрясены, многие плакали.

Дочь уехала, некому было устраивать поминки. Поэтому кто-то пошел к Акулине, кто-то — к старосте Емельянову, а попа Ксенофонтова с попадьей и Васильевых с Тетюхиным принимала у себя Вера Львовна.

Дорогие были похороны, Акулина потратилась, подумалось мне. Надо ей вернуть хотя бы часть расходов.

Проходя мимо дома Якова и Любы Чутких, мы увидели группу людей, оживленно что-то обсуждающих. Увидев нас, все замолчали, повернулись к нам, некоторые хотели подойти, но их остановил Митраша — я вспомнил это на следующий день, когда разразилась сенсация.

Мы пообедали индейкой, потом играли в шашки, а под вечер Вера Львовна рассказала мне о себе и о своей семье.

В конце XVIII века мелкопоместный дворянин генерал Федор Извольский отличился, командуя гренадерской дивизией, и в благодарность получил от Екатерины II большое имение и пять тысяч душ в Воронежской губернии; построил усадьбу, сохранившуюся почти в первозданном виде до наших дней, разбил вокруг нее красивый парк и был последним военным в их роду. Старший сын хозяйничал в имении, средний был на государственной службе и, в частности, помогал Сперанскому проводить его реформы в Сибири, младший окончил морской корпус и стал моряком. Отец Веры Львовны — прямой потомок старшего сына генерала и глава рода Извольских. Он закончил Киевский университет, женился, поехал в Гейдельберг, где защитил диссертацию. Стал профессором юриспруденции в своей альма-матер, был сторонником психологической теории государства и права, созданной его однокашником, поляком Леоном Петражицким[16] профессором Петербургского университета, по мнению которого, как сказала Вера Львовна, право представляет собой этический минимум. Он был либералом, членом кадетской партии, выступал в защиту Бейлиса[17], против всех видов национальной, религиозной и политической дискриминации. У них был открытый дом, отец любил гостей, споры, дискуссии. Свою единственную дочь, Веру, обожал, после смерти жены не хотел жениться вторично, хотя пользовался успехом у женщин, и пережил однажды серьезную драму, влюбившись и порвав с любимой, чтобы не приводить в дом мачеху.

— Ваш отец по-прежнему преподает?

— Нет, после суда надо мной у него было кровоизлияние в мозг и в результате — левосторонний паралич. Он живет в Изволье.

Помолчав, Вера Львовна сказала, что у нее было прекрасное детство и юность. Первые двенадцать лет жизни она провела в Изволье. С одной стороны, мама, няня, гувернантка-француженка, позднее — учителя, с другой — ватага деревенских ребятишек, с которыми ей разрешали играть. Отец любил повторять, что жизненная мудрость состоит в умеренности. Отсюда некоторая простота нравов в их усадьбе. Вера бегала босиком, лазала по деревьям, ходила в лес по грибы и ягоды, делилась своими радостями и горестями с дочкой горничной, Машей, и сыном кучера, Семой, у нее были свои любимые животные, кошки, собаки, пони, косуля. В Киев поступать в третий класс гимназии она приехала здоровой, крепкой девочкой, отлично подготовленной по всем предметам, знала французский и немецкий, а тайком еще играла в куклы, рассказывая им сказки на ночь. В шестнадцать лет она поехала с больной матерью в Швейцарию и прожила там год, до ее смерти. В 1906 году получила аттестат зрелости и отправилась с отцом в путешествие — тут и встретились наши поезда — по Волге к Каспийскому морю и в Персию. Но вообще самые лучшие каникулы у нее бывали в Изволье. А с осени началась «подготовка к жизни», в соответствии с концепцией отца состоявшая в том, что экономка Анна Петровна передала ей управление домом. Разумеется, все шло по-прежнему, и всем распоряжалась Анна Петровна, но Вера Львовна за все отвечала, перед ней отчитывались в расходах, на любые мероприятия и новшества требовалось ее разрешение. Массу времени занимало ученье, но оно не было обременительным, напротив, доставляло удовольствие, ведь она училась не ради диплома, не ради заработка, а для себя. Посещала лекции самых крупных профессоров по предметам, которые ее интересовали, а конкретно — по истории искусства и иногда по философии. В частности, она заинтересовалась философией Гегеля, изучая историю эстетики. Летние каникулы она всегда проводила в Изволье.

— Мои лучшие минуты, самые чистые, безгрешные... Иногда мне снится, как я иду босиком по утренней прохладной росе среди моря цветов, или ем мед с огурцом на нашей пасеке, или танцую на берегу пруда, кружась в вальсе; мы спускаемся по широким ступеням в аллею, где качаются гирлянды разноцветных фонарей, а скрипка нежно и печально выводит «На голубом Дунае...».

Был тихий вечер, вечер бала,был бал меж темных липтам, где река образоваласвой самый выпуклый изгиб.

Где наклонившиеся ивык ней тесно подступили вплоть,где нам казалося красивостоль много флагов приколоть.

— Вы любите поэзию?

— Поэзию? Сам не знаю. То есть я ее не знаю.