Игорь Неверли - Сопка голубого сна
Эрхе несколько раз радостно кивнула. Косички на голове подпрыгнули... Она была прелестна, как весенняя березка, мелкие правильные черты лица, маленький рот, тонкая, изящная фигурка... Бронислав смотрел на нее с удовольствием, силясь вспомнить, где он видел похожих девушек.
— А ребенок... жив? — спросил он нерешительно.
— Да, — она снова встряхнула косичками.— Ребенок жить... Смеяться много, много!
— Я очень рад... Значит, как сделаешь мешочек, принеси. Приходи вместе с братьями. Я тебе покажу наш дом, а братьев научу делать патроны.
Уже отойдя на некоторое расстояние, он сообразил, кого ему напоминала Эрхе: молодая бурятка была похожа на девушек, которых он встречал на улочках еврейских кварталов в Варшаве.
Через неделю она пришла с Цаганом и Дандором, принесла мешочек и на деревянном подносе бурятское лакомство, урмэ, толстые, слегка подсушенные пенки с кипяченого молока.
Бронислав хотел заплатить за мешочек, но Эрхе наотрез отказалась, нет и нет, это подарок. Он поблагодарил и повел их по всему дому, объясняя не только назначение каждой комнаты и каждого уголочка, но и рассказывая, как строить, внушая, что это в их силах, что им нужно вместо новых юрт поставить два новых дома, тем более, что у них тут плотник, он показал на Павла, если надо будет, поможет. При виде зеленого голландского кафеля с картинками буряты одобрительно почмокали, но что их по-настоящему потрясло и восхитило, так это огромная русская печь на кухне, где можно все сварить, пожарить, испечь, внизу можно держать несушек — кур, гусей, индеек с их выводком, а наверху, на полатях, могут в самый лютый мороз спать в тепле несколько человек.
Потом в горнице Бронислав учил Цагана и Дандора делать патроны, наполняя пустые медные гильзы. Он объяснял им свойства пороха и пистонов, говорил, какие правила безопасности необходимо соблюдать и т. д. В течение этого наглядного урока на столе выросла гора готовых патронов.
Между тем на кухне Павел учил Эрхе лепить шаньги. Он сделал тесто, раскатал, потом перевернутым ситечком нарезал кружки величиной с блюдце, клал сверху ягоды, заворачивал и жарил... Эрхе, восхищенная домом и пораженная тем, что мужчина делает здесь женскую работу, отвечала тихо и односложно, зато Павел заливался соловьем... Однажды уже происходило на этой кухне нечто подобное, только тогда Евка показывала Шулиму, как делают тесто для хлеба, а теперь Павел учит Эрхе лепить шаньги.
К ужину у них была икра и строганина, потом холодное мясо с груздями и огурцами, сыр «Уда» с отличным белым хлебом, а под конец горячие шаньги и чай с сахаром вприкуску.
Они проводили гостей до ворот. Запирая на ночь калитку, Павел вздохнул:
— Справная дивчина...
— Не увлекайся... Когда ты в последний раз видел женщину?
— Года три назад.
— Смотри, не влюбись. С Эрхе шутки плохи. Жениться придется.
— А я и женюсь, если только она согласится. Вот до чего дошло, подумал про себя Бронислав,
бывший унтер, самарский плотник, готов взять в жены бурятку, если только она согласится...
В следующие дни он снова обходил капканы, достал оттуда соболя, потом еще двух, всего у него было двенадцать соболей, два горностая и три лисы, из коих одна чернобурая, точь-в-точь как та, за которую он два года назад получил пятьсот рублей. Митраша добыл за это время около трехсот белок и три рыжих лисы, неплохо для двух первых, лучших в сезоне месяцев.
Треногу Павел сделал в срок. Бронислав примерил. Две ножки поставил себе на плечи, третью держал в левой руке, головой почти касался кожаного верха. Не хватало только визира. Он прорезал два отверстия для глаз.
— Для чего нужна эта тренога? — спросил Павел.
— Большую Медведицу наблюдать.
Они не поняли, всерьез это сказано или в шутку. А Бронислав ушел к себе, захватив брусок с оселком и ведро воды.
В комнате он начал, смачивая брусок водой, точить на нем свой десятидюймовый таежный нож. Клал его плашмя и тер оселком лезвие во всю ширину, споря при этом с воображаемым оппонентом — да, может статься, что я погибну, ну и что же? Кто может мне запретить? У меня нет ни матери, ни жены, ни любовницы, никого, кому бы это причинило боль, о Халинке я позаботился... Убить медведя в единоборстве, не пользуясь огнестрельным оружием, как в минувшие века, когда мужчины делали это ради дамы сердца или просто потому, что этого требовали обстоятельства, а других приемов не существовало, да, в наши дни это должно казаться дуростью или безумием. Все так, но тут я решаю сам, а для меня эта дурость стала необходимостью, смыслом существования, я иду на то с полным сознанием, и все же немножко боюсь, а бояться я не хочу, мне надо ради своей любви совершить нечто из ряда вон выходящее, чтобы потом вспоминать об этом и гордиться в одиночку, Вера Львовна даже догадываться ни о чем не должна, иначе я окажусь просто шутом.
Лезвие ножа стало острым, как бритва, и Бронислав побрился им на пробу.
Назавтра он встал, как обычно, в шесть, сорвал листок с настенного календаря и убедился, что до католического сочельника осталось тринадцать дней, шкура успеет высохнуть, если она будет...
Позавтракав, он с удивлением увидел, что Митраша не идет в лес, а садится за стол делать патроны. Забыл приготовить, что ли? Тот кивнул в ответ. Тогда Бронислав взял с собой Брыську и Живчика, треногу и рог, чтобы в случае удачи позвать бурят и отдать им медвежью тушу... Обернувшись у калитки, он увидел, что оба, Митраша и Павел, смотрят ему вслед. «Наверное, что-то заподозрили»,— мелькнуло у него в голове.
День выдался морозный. Заснеженная тайга казалась мрачной. Не было слышно никаких звуков, не видно ни белки, ни ореховки, ни дрозда, все словно спрятались и из укрытия наблюдали его, странно беззащитного, без «Парадокса», с треногой в руке, шагающего на северо-запад, в сопровождении двух собак, громадных и сильных, как волки... Это ощущение, что все живое притаилось в ожидании преступления, не оставляло его всю дорогу, до прислоненной к дереву березовой жерди. Взяв жердь, он пошел дальше.
А вот и берлога. Собаки припали к земле, придвигаются, одна справа, другая слева, к черному отверстию, дрожат, чуя теплый запах зверя... Бронислав посмотрел вверх на затянутые тучами верхушки деревьев, и ему вдруг показалось абсурдным убивать зверя, чтобы проявить свою храбрость, пустую и ничтожную, недостойную его великой, светлой любви, но путей к отступлению нет, прости меня, Вера Львовна, я не могу вернуться ни с чем, самолюбие, проклятое самолюбие! — он свистнул и сунул жердь в отверстие берлоги.
Разлаялись собаки, жердь ткнулась в мягкое. Бронислав толкнул посильнее. Полусонное рычание... Он толкнул еще. Жердь сломалась с треском, верх берлоги закачался, пан полковник встал!
Сначала зверь высунул косматую голову с маленькими глазками и ушами, глянул сердито вправо, влево — собаки отпрянули,— глянул вперед, где у земли присело нечто с треногой. Шагнул туда, тренога выпрямилась во весь Брониславов рост — медведь тоже встал на задние лапы. Но в этот момент Бронислав, придерживая левой рухой треногу на голове, кинулся на него и вонзил ему нож в низ живота, острием кверху. Нож вошел, как в масло, и, касаясь кончиком позвонков, заскользил вверх до самой груди... Рык ярости и боли пронзил воздух, боковушка треноги, в медвежьих лапах сломанная пополам, врезалась Брониславу в висок, голова, казалось, вот-вот треснет, словно орех в клещах... Надо было делать все, как у бурят, прибить сверху не кожу, а доски, они бы выдержали... Нечеловеческим усилием он вырвал голову из этого капкана, дернулся назад, поскользнулся в луже крови на снегу и упал.
Он лежал навзничь, озираясь кругом левым глазом, потому что правый заливала кровь. Медведь тоже лежал, опрокинувшись навзничь в двух-трех шагах от него. Из распоротого живота вывалились внутренности, к которым кинулись собаки. Зверь, ощерившись, глядел на свои кишки, на окровавленные собачьи морды, не понимая, что произошло, и медленно водил лапой перед глазами, чтобы согнать застившую свет пелену...
Бронислав выхватил из-за пазухи наган и двумя выстрелами в ухо положил конец его мучениям. Наклонив голову набок, чтобы кровь не заливала левый глаз, он отыскал куст, на котором повесил рог и протрубил один долгий сигнал и два коротких. Затем он уселся под деревом на обломках треноги и стал прикладывать снег к виску, которого не чувствовал совсем — там была голая кость. Рана жгла сильно, но душа еще сильнее.
Это отвратительно, решил он про себя. Никогда больше не стану убивать медведей...
«6—9 января 1913 г.— Мы прибыли в Старые Чумы в самое время: на небе как раз зажглась первая звезда. Нас ждали. Дуняша тотчас же распахнула настежь ворота, будто въезжал кортеж, а не пара оленей, запряженных в нарту. Она радостно хлопотала, совсем не похожая на ту девушку, которую я запомнил — бледную, испуганную, с синяком на щеке.
