Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2004)
Плач о профанировании книжной культуры не нов. Начало ему было положено самим книгопечатанием: тиражирование того, что было принято считать единичным, попирало этику не меньше, чем сегодня — возможное клонирование личности.
Еще одним актом поругания традиции стало появление публичных библиотек: переход книги из области сакрального или приватного в сферу общедоступного хранителями старой книжной культуры, вероятно, воспринимался примерно так же, как обобществление жен.
Одна из составляющих мифа о храме Книги — пресловутая ахмадулинская “тишь библиотек”. Как ни жаль, но и этот поэтический образ следует отнести к “новоделу” — вплоть до времени раннего Средневековья книги писали и читали вслух: вербальная составляющая была обязательной частью процесса постижения текста.
Если на то пошло, уже появление письменности, как представил это событие Платон в “Федре”, вызвало большие опасения у современников. Вот что говорит у Платона египетский фараон Тамус, которому изобретатель Тевт представил первый письменный текст: “Ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам видимость мудрости, но не истину. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без изучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами…”
И этот выпал из дискурса!.. Революция, затронувшая Книгу и Библиотеку, кажется кому-то катастрофой — но лишь потому, что мы не жили в эпохи предшествующих перемен. Кризис “поколения Библиотеки” соединился с концом длительного исторического цикла, и оно, поколение, выпало не просто из среднестатистической возрастной ниши, а сразу из множества контекстов, определявших отношение к Книге и миру.
Первая и весьма трагическая перемена — завершился век Просвещения с его рационалистической, агностико-атеистической парадигмой и преклонением перед книгой как служанкой прогресса. Царство разума рухнуло — сперва в его коммунистической версии, а ныне мы наблюдаем крах версии либеральной.
На обочину современной секуляризированной жизни оказалось вытесненным христианство — базисная религия современной европейской цивилизации, последнее время существующей словно бы по инерции, без какого бы то ни было масштабного культурного проекта. Веру в Книгу — источник Божественного откровения — сохраняют лишь мусульмане, но их радикальное крыло враждебно светской литературе.
На рубеже тысячелетий шпенглеровский “Закат Европы” завершается: западная философия уперлась в то самое слово, которое, как известно, было в начале. Она ничего не объясняет и уж тем более даже не пытается подсказать человеку путь в этом мире. Российская традиция любомудрия (философии в западном смысле у нас никогда не было) по крайней мере честнее: она не строила рациональных систем, а потому не отвечает за их всеобщее банкротство.
Тихо умерла и надежда на всесилие человеческой мысли. Наука низведена со своего пьедестала. Учебники по ядерной физике и астрономии перестали казаться Книгами с Большой Буквы.
Самое незначительное, хотя, возможно, наиболее болезненное в личностном плане — уход не просто отдельных авторов, а целых поколений и школ. Для кого-то мучительно наблюдать, как их дети не желают читать братьев Стругацких. Другие цепляются за предание о великих поэтах серебряного века, не замечая, что из этой обширной группы актуальными остаются, как это ни смешно, авторы из школьного курса литературы советских времен — Маяковский и Блок, разве что на третье место претендует “диссидент” Пастернак.
Традиционные формы литературы — роман и лирическое стихотворение — оказались неадекватны действительности. Есть отдельные прекрасные поэты и замечательные стихи — но нет поэзии как движущей силы. Лирика слишком далеко зашла в поисках авторского “я” — она стала настолько автономна, что не нуждается в окружающем мире вообще, а в читателе — в частности. От романов — даже самых лучших — отдает наперсточничеством: трудно отделаться от ощущения, что тебя дурят тысячекратно используемым способом, и если ты поддаешься, то только от неизжитой привычки обманываться. Проза в ее первоначальном смысле существует сегодня исключительно в форме жанра, который во времена Цезаря и Галльской войны назвался “записками”, — это не художественная литература, но и не нон-фикшн в выработанных формах эссе, критической заметки, очерка и т. п.
Человек лишился всех внутренних мировоззренческих подпорок, а рецепты внешнего поведения больше не работают. Фактически он, как когда-то на заре культуры, вновь встал лицом к лицу с Хаосом, и диалогово-драматическая форма становится главным способом хоть как-то структурировать действительность.
Собственно, ничего нового в таком повороте нет. Во всех крупных странах Европы был период, когда доминировал драматический жанр: в Англии — времен Марло и Шекспира, в Испании — времен Лопе де Веги, во Франции — времен Корнеля и Расина, в России — времен Сумарокова, Озерова, Княжнина.
Сегодня драма актуальна в первую очередь потому, что она отвечает главной культурной тенденции дня — разорванности человеческого сознания.
Разорванное сознание-I. На фестивале “Новая драма” в сентябре 2003 года едва ли не основной претензией критиков к современным пьесам стали упреки в “разорванности сознания”. Присутствовавшая на обсуждении Алла Рыбикова, прекрасный переводчик, сотрудник Гёте-Центра в Москве, поделилась с одним из авторов удивлением по поводу того, что понятие “разорванное сознание” используется в негативном смысле. В Германии, сказала она, это понятие знает каждый студент. Что неудивительно, потому что “разорванное”, или “несчастное”, сознание — одна из ключевых категорий гегелевской философии, которая означает тип метафизики субъективности.
При всей несистематизированности понятия у Гегеля, его можно определить как тип отчуждения сознания от действительности, “ложную автономию мыслей, мечтаний, страстей, эмоций, желаний” (Николай Бердяев, “Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого”), которые, однако, делают возможным всякое подвижничество духа, всякое внутреннее прозрение и в конечном счете — религию и культуру.
В этом смысле неприятие разорванного сознания со стороны поколения Библиотеки, “Человека Книги” внутренне противоречиво, потому что, следуя Гегелю, “дух отчуждения от себя самого имеет свое наличное бытие в мире образованности”.
Одним из ярких примеров проявления “разорванного”, или “несчастного”, сознания Гегель считал Грецию времен перехода от трагедии к комедии, от язычества — к христианству.
“Упование на вечные законы богов угасло точно так же, как умолкли оракулы, предвозвещавшие особенное. Статуи теперь — трупы, покинутые оживотворяющей душой, как гимны — слова, вера в которые прошла; на трапезах богов нет духовной пищи и пития, а их игры и празднества не возвращают сознанию радостного единства его с сущностью. Произведениям музы недостает силы духа, для которого достоверность себя самого проистекала из истребления богов и людей. Они теперь то, что они суть для нас, — сорванные с дерева прекрасные плоды, благосклонная судьба предоставила их нам, как девушка предлагает такие плоды; судьба не дает действительной жизни их наличного бытия…” (Гегель. Феноменология духа. СПб., 1992, стр. 401).
Не правда ли, удивительное сходство с днем сегодняшним?
Возможно, одной из причин, по которым “поколение Библиотеки” не осознает разорванности собственного сознания, является трехсотлетняя традиция систематизировать приобретенные знания, к чему крепко приложила руку и классическая немецкая философия.
Потребовался крах всей ранее наработанной системности и бум информационных технологий, чтобы справедливость старой гегелевской категории была осознана не умозрительно, а на уровне ощущения.
“Поколение next” смело шагнуло в новую культурную действительность, а “поколение Библиотеки” — замерло с полуприподнятой ногой. Возник трагический зазор, который со всей остротой почувствовали “Люди Книги”, в то время как молодежь просто идет вперед. Однако в полном соответствии с логикой отцов “поколение Библиотеки” собственное ощущение разорванности транспонирует на наследников.
Разорванное сознание-II. Вторжение рекламы и музыкально-клиповой культуры на ТВ, компьютерные игры, пришествие Интернета нашли отражение в формальной специфике молодежного культурного сознания, которое музыкальный обозреватель Семен Кваша описал так: “нарушение причинно-следственных связей и пространственно-временного континуума”.
