Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2004)

Над солью вод

Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Лауреат Государственной премии России, литературной премии Александра Солженицына (1999) и поэтической премии «Anthologia» (2003). Постоянный автор нашего журнала.

* * * Подымается солнце цвета хурмы. Что я вижу, пришелица из зимы, Долгим снегом замучена? В самом центре города — ну и дела! — Меж альпийских фиалок перепела Чистят перья задумчиво. Что мне мрамор раскопок — лепнина колонн, Купидоны и церберы римских времен, Если с тупостью дауна Предпочту я из всех обозримых чудес Даже здесь, под разлив колокольных небес, Только флору и фауну. И мне кажется, именно перепела Раскачали над городом колокола И сейчас меж фиалками Отдыхают и думают и о пшене, И о людях бездельных, подобных мне, С их мученьями жалкими. В монастырском саду Пастбище роз на тесных аллейках. Камень и зелень витых дорог. Зерна граната в желтых ячейках, В горной ячейке — монастырек. В трапезной — глиняное убранство, Узкая келья — прообраз теснот. Здесь, где до минимума пространства Время, как дерево, вверх растет И задевает в момент заката Алое облако, что купину... Здесь я случайно. Зерно граната Как зуб врастает в мою десну. Дерево в небе, во рту — оскома, В памяти — русский набат дождя: Что же ты жаловалась, из дома Тысячелетие не выходя? * * * Девятого века крепки монастырские стены. Неужто вот так же из каменных пор цикламены Росли, а в февральской земле анемоны алели, Приветствуя серую сень монастырской стены? Какими путями добрался сюда Руставели — Что был при царице Тамаре министром казны? Поэтов пути, как и Божьи, неисповедимы И одновременно общительны и нелюдимы. Что видел Шота между туч в углубленной лазури? Что было, как было? — В историю я не ходок. Но тени от тучек, тигровой подобные шкуре, Ложатся на время и камень и мне на роток. * * * Перед ветром-хамсином выдался полдень погожий. Ноздреватые камни на что только не похожи — На овечек, на ящериц с хамелеоновой кожей, На оленей и львов, на космические перины, На фигуры людей, на магдальских кровей кувшины, На ограды колодцев, на палой звезды руины. Меж камнями цветы всех мастей и ливанские кедры, А под ними библейских эпох беспокойные недра, Я ловлю их дыханье сквозь душные олеандры, — И вся жизнь предо мной проплывает, как некие кадры, Где ты жив. * * * Нервом глазным, как багром, Цепляю дырявые сети Света. Сейчас ни о чем Не плачу на этом свете. Лебедь красуется и Карп серебрит плавниками Бедные мысли мои С протянутыми руками К свету тому, где ты Можешь один заметить: Нижние неба пласты — И впрямь зеркальные сети Над озером… * * * В пальмовой роще солнца сквозняк, Над пальмами веер облачных сфер... Железно-жилистый известняк… Черные арки кумранских пещер… На камне горячем сижу, и стрижи, Которых и вижу-то в первый раз, Делают быстрые виражи На уровне рта моего и глаз. Это меня изумляет так, Что я забываю, что миг назад Толпы людей мне являл известняк — Бредущих в затылок и невпопад Вдоль Мертвого моря, что солью всей, Тяжелой, как жизнь, отражало в себе, Как вел неоседлый народ Моисей К вечно преследуемой судьбе. Ах, стихотворка, язык придержи, Свежего бедствия здесь не накличь! К свиткам пещер взлетели стрижи, Воздух устав предо мною стричь. * * * При явном попустительстве Минервы, Как будто нет и не было здесь войн, Блаженствуют мои глазные нервы: Меж гор волнистых и соленых волн Шатры, как будто лодки на приколе, На солнце сушится гончарный труд, И кружевное перекати-поле Губами ловит опытный верблюд, А палевые пальмовые весла В горчичные пески погружены, Где бедуинов мирные ремесла В пяти шагах до ремесла войны. * * * Поверхность дает мне больше, чем надо. Глубина не дает ничего, Кроме домыслов о черноте подклада Земного, чье вещество Кормит корни плодоносящего сада, И кроме разрытых цивилизаций Вавилонских, римских корней Под фундаментом зданий. Куда деваться, — Созерцание их больней Пережитых мной зрительных галлюцинаций. Потому так отрадна мне мира поверхность — Облаков и деревьев клубь. Поверхность — это сама достоверность И сдерживает дрожание губ И необъяснимую нервность Зренья проникнуть вглубь. * * * Первое марта. Красное море. Эйлат. Выпала карта, как видно, счастливая мне, — Жизни довольно бесцветной — яркий закат: Я нахожусь на раздольно цветущем дне. Розой зеленой подсвечен коралловый риф, Водоросли помельче свои раскрывают рты, — Червь в изумленье, как этот мир красив: Рыб оперенье куда пестрей, чем цветы. Рыбы летают. Прозрачное тело тунца Напоминает серый воздушный шар, Что озирает неспешно, с видом купца То ль потаскушек здешних, то ли товар, — Бабочка-рыба по имени баттерфляй Между полипов розовых желтым крылом Манит тунца, — мол, поймай, а потом гуляй! В ветке пунцовой — синий воды пролом. Там, принимая ветки пунцовый цвет, К ней прилипая, прячется осьминог, Только от чьих же глаз? Неизвестен ответ Мне, подводящей сейчас всех итогов итог. Нету итога. Как водоросли-червяки, Приоткрываю несмело свой онемелый рот Перед красой небывалой, в обе руки Жизнь полосатою рыбкой плывет, плывет… Диптих Елене Макаровой. 1 Буйно желтеет сурепка, белеет ромашка, — Слезная горло мое сжимает петля. Ежели к телу ближе своя рубашка, Значит, к душе ближе своя земля. Значит, прощай фиолетовое цветенье Персика, смоквы оранжевый цвет, Я отлетаю в землю свою в воскресенье, Где в эту пору еще и подснежника нет. Солнце, однако, цветет, и исходит ручьями Мартовский снег, и рвется времени ткань. Так и душа моя будет рваться ночами, Видя во сне, как дочь поливает герань. 2 Жирные листья нежили Глаз на весеннем пиру. Я возвращусь сюда, ежели До осени не помру. Слух мой увядший тешили Птицы, качая листву. Я возвращусь сюда, ежели До осени доживу. Сюда, где ангелы спешились Над синею солью вод, Душа возвратится, ежели Телу не повезет. * * * Когда пребываешь в полной отключке От снега и собственного угла, Рассматриваешь то верблюжьи колючки, То на лотках сувенирные штучки, То в Старом городе купола. Дело туриста — глазей и трогай Мир вообще и вещи вразброс. Надо же! встретилось мне дорогой Дерево, — в кроне его сухорогой Красные чаши раскрытых роз. Все собираешь, что незнакомо, В бедную голову, как в суму. Внове тебе и солнца солома. Дома лишь потому, что дома, Не удивляешься ничему. Март 2004.

Полет «России»

Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске. Окончил Тульский пединститут. Прозаик. Печатался в журналах “Волга”, “Октябрь”, “Знамя” и др. В “Новом мире” публикуется впервые.

I

В сентябре 1812 года, вскоре после падения Москвы, летучий французский отряд рыскал по окрестностям российской столицы в поисках продовольствия. Почти все съедобное до последней курицы было сметено отступавшими русскими. Зато подмосковные усадьбы boyards были набиты сокровищами, достойными Лувра. Кто бы мог подумать, что через какой-нибудь месяц жалкие крохи русских крестьян покажутся французам целым гастрономом и самый восторженный ценитель прекрасного Великой армии не задумываясь отдаст все эти раритеты оптом за шапку сырой муки.

В одной из усадеб в шести верстах от Москвы уланы обнаружили великолепный дворец с коринфскими колоннами и пандусами, нисходящими от второго этажа к парку. Это чудо было словно заброшено в строгую северную природу пылким итальянским воображением. Другое здание, точно такое же, но перевернутое и более темное, дрожало в зеркале озера. Картины, статуи, мебель и даже постели дворца остались нетронутыми, стол был накрыт на двадцать кувертов, как будто по мановению волшебной палочки обитатели этого зачарованного места стали невидимыми. Запасы продуктов в барских подвалах были аккуратно подчищены, зато почти нетронутым остался великолепный винный погреб. Сколько влезло, солдаты погрузили на подводу, а остальное стали уничтожать в безмолвном присутствии местных жителей, которым этот чудовищный акт бессмысленного вандализма должен был казаться не меньшим кощунством, чем публичное надругательство над иконой.

Польский лейтенант, в недавнем прошлом офицер российской армии, производил эту экзекуцию не только по врожденной своей неприязни к русскому мужичью, для которого, он знал, не бывает зрелища мучительнее, но и для того, чтобы эти скоты не перепились и не разграбили дворец. Война подходит к победному концу, и вскорости русские бояре потянутся в свои родовые гнезда, принеся клятву покорности французскому Императору. Тогда будет нелишним напомнить, кто спас их имущество в дни анархии от разнузданной черни.

Лейтенант стоял на ступенях дворца с обнаженной саблей в руке, солдаты подносили из подвала ящики, вахмистр доставал очередную бутылку, и лейтенант громко зачитывал этикетку, словно объявлял приговор. Затем он сносил саблей горлышко, пробовал содержимое, высказывал мнение о вкусе вина и передавал бутылку по кругу. Другие уланы также выносили свой вердикт, после чего крушили бутылки саблями на лету — пить уже было некуда.