Ион Деген - Статьи и рассказы
— Нико, что значит дедало?
Он улыбнулся.
— Откуда у тебя это слово?
— Русудан так назвала меня.
Нико рассмеялся.
— Как называется твоя любимая песенка, которую мы вместе поём?
— Мамало.
— А как по-грузински отец?
— Мама.
— А как по-грузински мама?
— Деда.
— А что такое мамало?
— Петух. — Тут и я рассмеялся. — Понятно. Мамало — петух. Дедало — курица. — Итак, я курица. Немалое оскорбление для воина. Обидно. На следующий день, когда мы собрались в чайной, Нико подарил мне кинжал с очень дорогой рукояткой и ножнами. Я не смел принять такой подарок. Но Кукури и Оксенди поддержали Нико.
— Возьми. Ты заслужил. Такой кинжал должен принадлежать порядочному человеку.
К Русудан я больше не приходил, хотя она уверяла меня, что дома родители и мне ничего не грозит. Она изредка приходила ко мне и к Нико, когда я бывал у него. Обычно мы сидели в мандариновом саду, и она читала мне «Витязя в тигровой шкуре». Мало вероятно, что какой-нибудь блестящий артист способен прочитать Руставели так, как это выливалось из сердца Русудан. А ещё мы пели. С той поры я очень люблю многоголосые грузинские хоры. Я люблю креманчули, напоминающее тирольские йодли. Я уже забыл грузинский язык. Но и сегодня, выпивая, порой я вспоминаю грузинскую заздравную песню «Провалжамиер» — многие лета. А поэзия? Кого я знал, кроме Руставели? Ребята, а главное — Русудан, познакомили меня с поэзией Александра и Ильи Чавчавадзе, Григория и Вахтанга Орбелиани, Николоза Бараташвили, Акакия Церетели, Рафаила Эристави, Важа Пшавела, Галактиона Табидзе. Какое потрясающее богатство! Мои стихи той поры были инкрустированы образами и словами на грузинском языке, я полюбил его, заговорил на нём. Но акцент! Ребята добродушно потешались надо мной и заставляли выдавливать из горла фразу «Бакхаки цкхалши кхихинепс» — лягушка квакает в болоте. Проглатывая свой собственный кадык, я старался выдавить.
В мае в десятом классе начались выпускные экзамены. Я работал на тракторе. Изредка — на чайной фабрике. Вечером ребята готовились к очередному экзамену. Только Русудан прибегала ко мне. Я буквально прогонял её заниматься. Разумеется, с её способностями и памятью она могла позволить себе некоторую вольность. И всё же мне не хотелось быть источником её неудач.
От Шромы до Батуми сорок километров. С тревогой я смотрел, как ночью над Батуми шарили лучи прожекторов. Я внимательно вчитывался в лаконичные сводки Совинформбюро. Здесь, далеко от войны у ребят эти сводки, мне казалось, не вызывали особого беспокойства. Но у меня, уже умевшего видеть за этой лаконичностью истинную картину, нарастало чувство тревоги. Нога беспокоила крайне редко, только на погоду, и я не понимал, что держит меня в этом раю, когда на фронте так нужны бойцы.
Вечером четырнадцатого июня к Самуэлю зашёл сосед и сказал, что в Натанеби он видел бронепоезд. Самуэль упорно уговаривал меня не делать глупостей и жить спокойно до призыва. Но утром пятнадцатого июня я тепло попрощался с ним и его домом. Пришёл в школу. В этот день был последний экзамен в десятом классе. Ярко слепило летнее солнце. А у меня через руку была переброшена шинель. На плече висел вещмешок. Ребята всё поняли ещё до того, как я рассказал им, что иду в Натанеби, чтобы снова попасть на фронт. Вероятно, мне не следовало этого делать. Они явно смутились. Ведь все они были старше меня. Но я не мог не попрощаться со своими друзьями. Я полюбил их. С ребятами мы обнялись, похлопывая друг друга по спине. И тут ко мне рванулась Русудан. Её объятие и поцелуи были далеко не дружескими. Мне показалось, что одноклассники, так строго блюдущие традиции грузинской девичьей морали, на сей раз не осудили её.
Я снова прошёл те самые тринадцать километров. До сезона цитрусовых было ещё далеко. Поэтому раза два-три я ограничивался только водой.
На путях в Натанеби я увидел бронепоезд. Даже два — «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса». Я разыскал пассажирские вагоны управления. В одном из них я обратился к командиру 42-го отдельного дивизиона бронепоездов майору Аркуше. Беседу с ним я уже описал в рассказе «Четыре года». Правда, в рассказе я не упомянул истории с кинжалом, который подарил мне Нико Карцивадзе. Майор с интересом посмотрел на это произведение искусства и заметил, что, поскольку я в военной форме, мне не положено носить неуставное оружие. Уже зная, что майор определил меня в разведку, я посмел возразить, мол, дважды добровольцу можно сделать некоторое снисхождение. Ведь со второго дня моего участия в боях у меня, у рядового, был не положенный мне по штату карабин, а немецкий «шмайссер» и ещё пистолет «Вальтер», который в лучшем случае может заменить револьвер «наган» или пистолет ТТ, положенные только командирам. А в разведке кинжал может пригодиться. Майор улыбнулся и велел мне сшить из брезента чехол для рукоятки и ножен. Комиссар дивизиона, батальонный комиссар Лебедев был явно недоволён решением командира. Очень приглянулся ему этот кинжал. Кстати, за несколько минут до второго ранения именно этим кинжалом я снял немецкого часового. Но когда меня раненого доставили в медсанбат, у меня уже не было ни автомата, ни пистолета, ни кинжала. Почти пять лет я не имел понятия, куда мог деться кинжал. А в 1947 году в Черновцах я встретил своего товарища по 42-му отдельному дивизиону бронепоездов, бывшего замполита Филиппа Соловщука. Он работал в редакции областной газеты «Радянська Буковина», я учился в медицинском институте. Очень тёплой и трогательной была эта встреча. Тогда я узнал, что сбылась мечта батальонного комиссара Лебедева. Ему достался кинжал. Комиссар отмыл его от крови и выбросил брезентовые чехлы. Кинжалу уже не нужна была маскировка. Батальонный комиссар Лебедев в бою не бывал, а в купе командирского пассажирского вагона сверкающий кинжал не выдавал своего местонахождения. Там было достаточно места и для других трофеев.
Но я отвлёкся. Пятнадцатого октября 1942 года я был тяжело ранен. Из полевого госпиталя в Орджоникидзе (бывший и нынешний Владикавказ) меня через пылающий Грозный повезли в азербайджанский Кировабад. Госпиталь, как в большинстве случаев, располагался в помещении бывшей школы. Большие комнаты классов стали палатами. В нашей палате лежало шестнадцать человек. В госпитале я оказался самым молодым раненым. Кроме того, все раненые поступали сюда только из Северной группы Северо-Кавказского фронта. Так что некоторые фронтовые биографии были хорошо известны в этой среде. Относились ко мне лучше, чем я заслуживал. Кроме ранений в плечо, грудь и живот, я снова был ранен в правую ногу. Раны заживали быстро. Я уже разгуливал по госпиталю на костылях.
Однажды, когда вся палата была в сборе, зашла лечащий врач, милая Мария Николаевна.
— Деген, спустись в библиотеку. К тебе приехала жена. Не знаю, как не рухнул этаж от безудержного хохота всей палаты. Я не просто растерялся. Я был в шоке. Какая жена? Какая библиотека? Мария Николаевна поторопила меня:
— Быстрее, Деген. Такой красавицы я ещё не видела. Её могут у тебя похитить.
Ничего не понимая, я встал, надел халат, взял костыли и вышел в коридор. Все ходячие раненые из нашей палаты и уже через минуту все ходячие нашего этажа эскортировали меня в библиотеку. Настоящая демонстрация. Я вошёл. Между двумя огромными чемоданами стояла Русудан. На ней был тот же приталенный длинный жакет и белая шёлковая шаль, наряд, в котором я её впервые увидел в шромской чайной. Она бросилась ко мне на шею, чуть не свалив меня с костылей. Могла ли такая встреча вызвать сомнение в том, что это моя жена? Мне и сейчас не известно, как она узнала, что я ранен, что я нахожусь в Кировабаде, где, кстати, не один госпиталь. В Натанеби дивизион находился несколько дней. Я ещё успел передать привет Самуэлю, ребятам и Русудан. И всё. Мы выехали на фронт. Больше не было от меня ни писем, ни приветов. Не было для этого ни времени, ни настроения. Непрерывные, страшные бои. Гибель людей, ставших мне друзьями. Даже в редчайшие минуты затишья мне было не до писем.
Библиотека постепенно очистилась от зрителей, и мы могли поговорить. Чемоданы снарядила вся Шрома. Бутылки с вином, фрукты, чурчхелы, сыры. Палата пировала несколько дней.
— Как ты притащила такую тяжесть?
— В Натанеби меня посадили в вагон Батуми-Баку, а тут целый полк был готов проводить меня в госпиталь. Помнишь, я ведь сказала, что ты будешь моим?
— Русудан, дорогая, я не могу быть твоим. И ничьим. Идёт страшная война. То, что я сейчас здесь, просто чудо. Я не понимаю, как нам удалось выбраться, вернее, как удалось меня вынести. Ты такая красивая, такая талантливая. Тебе всего лишь семнадцать лет. Не связывай себя ни с кем, кто подвержен сейчас смертельной опасности. Не разбивай свою жизнь.
Русудан хотела прижаться ко мне, хотя на нас поглядывала библиотекарь. Я отстранил её от себя. Библиотекарь не понимала, о чём мы говорим. Я ещё не успел забыть грузинский язык.
