Олег Селянкин - Вперед,гвардия

Олег Константинович Селянкин

ШКОЛА ПОБЕДИТЕЛЕЙ

Книга вторая

ВПЕРЕД, ГВАРДИЯ

Глава первая

КОГДА ОРУДИЯ НЕ ЗАРЯЖЕНЫ

Сквозь метель пробиваются эшелоны от Волги к Днепру. На длинных платформах стоят боевые катера. На рубках видны большие красные звезды. В них цифры. Это количество мин, вытраленных катерами. Временами на железнодорожное полотно косматым валом накатывается снег, платформы тонут в нем, и тогда кажется, что катера сами, нацелившись в небо зачехленными стволами пушек и пулеметов, несутся по снежным волнам.

Это гвардейцы Сталинграда продолжают наступление.

Мохнатый иней осел на бортах катеров, пожелтел вокруг люков. Жиденький дымок стелется по палубам, обвивая кнехты сизыми нитями, но ветер срывает его и уносит.

Закутавшись в тулупы до пят, топчутся около пулеметов вахтенные, бьют рукавицей о рукавицу и лишь по привычке поглядывают на небо. Вахтенные знают, что не появятся в небе фашистские, самолеты: погода нелетная, да и далеко за Днепр перекочевали вражеские аэродромы. Никогда больше не летать фашистским самолётам над Волгой и донскими степями. Пообломали им крылышкд.

В кубрике ещё тепло от недавно топившейся печки. Маленькая, приземистая, она хозяйкой расположилась на самой середине кубрика. Быстро остывает печка, и тогда иней осторожно, исподволь пролезает в кубрик. Сначала скромненько усаживается около входного люка, а потом, осмелев, ползет по бортам, укутывая их в мохнатую шубу.

День, но в кубриках полумрак: плотной коркой льда затянуты иллюминаторы.

В степи раскинулось необъятное кладбище машин. Обгорелые, искалеченные, они стояли длинными вереницами вдоль дорог, ненужным хламом валялись в балках, и так их порой много там было, что на месте балки возникал длинный вал. Из глубокого снега торчали разбитые радиаторы, кабины, выглядывали танковые башни. И все это обгорелое, с рваными краями пробоин. Словно сдаваясь, тянулись к небу стволы пушек, крылья самолетов.

Мимо развалин станций и корявых от пуль и осколков печных труб проходили на фронт эшелоны.

На катере Мараговского не слышно ни обычных песен, ни шуток, ни дробного перестука костяшек домино. Все книги прочитаны, дела переделаны, и матросы молча лежат на рундуках. Лишь изредка поднимется матрос, подбросит в печку несколько чурок и снова ляжет, прислушиваясь к гневному гудению огня, к вою метели и к надоевшему перестуку колес.

Мараговский забился в самый дальний и темный угол кубрика. Глаза его закрыты. Веки вздрагивают. Думал он, что легче ему станет, когда повернет к дому, пойдет на помощь неньке своей Украине. А вышло наоборот. С каждым часом, с каждой минутой все ближе и ближе она, и все острее и мучительнее душевная боль. Кто ждет, кто встретит тебя там, Даня Мараговский? Кого обрадуешь ты своим приходом?.. Никто не встретит. Никто не обрадуется… Нет больше маленького черноглазого Митьки… Не свернется он теплым калачиком у тебя на руках, не раздвинет тонкими пальчиками твои зажмуренные веки и не крикнет радостно:

— Мама, а папа смотрит! Видишь, у него в глазу щёлочка!..

Маратовский судорожно всхлипнул, заскрипел зубами и закрыл лицо полой шинели. Матросы зашевелились на своих рундуках. Переглянулись Копылов с Жилиным, приподнялись и сели.

— И вот был у меня, братцы, такой любовный инцидент, — с напускной веселостью начал Хлебников и заскреб пальцами остриженный затылок, не зная, что соврать дальше.

— Иди ты со своим инцидентом знаешь куда? — злобно сказал Копылов, помолчал немного и начал: — Главный… А, главный… Я тебя учить не собираюсь. Не дорос я ещё до этого… Помнишь, в прошлом году ты как-то сказал, что меня эта война не зацепила?.. Может, ты и забыл, а я помню… Душу ты нам рвешь своим молчанием! Понимаешь?

Копылов сидит на рундуке, поджав ноги, и смотрит на неподвижного Маратовского. Глаза его лихорадочно поблескивают, и кажется, вот-вот он бросится на главстар-шину, схватит за грудь, рванет, приподнимет и встряхнет хорошенько.

— Снежная тревога! — кричит вахтенный, откидывает крышку люка и безжалостно выпускает из кубрика теплый воздух.

Чертыхнувшись, Копылов сует ноги в валенки, стоящие у рундука, на ходу надевает ватник и спешит на палубу, чтобы, схватив лопату, бежать расчищать путь. Ни в одном уставе нет подобной команды. Она родилась здесь, и неизвестно, кто первый придумал ее. Но команда прижилась, вошла в быт. И, бывало, только забуксует паровоз, только начнет замедлять ход, а команда уже перелетает от вахтен-ного к вахтенному, и черными пятнами покрывается насыпь: матросы бегут на помощь паровозу.

Когда впервые вызвали всех на очистку полотна, то собирались неохотно, долго искали запропастившиеся лопаты, и многие к месту работы подоспели, когда путь уже был расчищен.

— Простите за беспокойство, — извинился старший лейтенант Гридин перед опоздавшими, приподняв шапку над потной головой.

Эта насмешка была хуже самого строгого взыскания. С тех пор, услышав, что снежные сугробы опять преградили путь поезду, матросы выбегали из кубриков, как по сигналу боевой тревоги.

Копылов выскочил на палубу. Ветер скользнул под распахнутый ватник, леденящей волной прокатился по разгоряченному телу, заставил застегнуться и потуже затянуть ремень. Копылов осмотрелся.

Железнодорожное полотно огибало неглубокую балку, состав изогнулся, и Копылов хорошо видел все платформы с катерами и классный вагон, болтавшийся в хвосте поезда. На палубах катеров стояли матрссы с лопатами в руках. Видно и старшего лейтенанта Гридина. Он, держась за поручни, одной ногой стоял на подножке вагона, а вторая повисла над насыпью.

— Скажи пожалуйста, мы быстро выскочили, а Лешенька уже прыгать приготовился, — говорит Жилин. — Только ошибся он сегодня. Пока доберется, мы весь снег раскидаем. Глянь, сколько народа высыпало, — кивнул он на катера, помолчал немного и уже другим, мечтательным тоном: — А скажи, пожалуйста, сколько людей потребуется, скажем, чтобы весь снег отсюда убрать, а?

— Смотря по тому, куда убрать, — откликается Копылов.

— Ну, скажем…

— Если тебе в загашник, то и сам справишься!

— Тьфу ты, дьявол! — беззлобно отплевывается Жилин под общий смех. — С ним по-человечески поговорить хочешь, а у него на языке одна срамота!.. Скажи, пожа-луйста, что бы было, если бы все, как ты…

— Человек за бортом! — кричит Копылов и прыгает с платформы.

— И правда, что оглашенный! — усмехается Жилин, достает кисет величиной с мешок, в который школяры кладут свои калоши, придя в школу. Потом сворачивает папиросу, прикуривает, повернувшись спиной к ветру, и подходит к Мараговскому, который стоит у рубки и, слегка прищурившись, смотрит вдаль. — А тебе, как сыну, вот что скажу: напрасно горе от ребят прячешь… Ведь есть ещё дурь у Копылова, не повыветрилась, а в кубрике-то он правду сказал. Что это у нас за семья будет, если друг от друга таиться начнем?

— Не таюсь я, — с какой-то горькой грустью сказал Мараговский. Уголки его губ чуть опустились.

— Скажи пожалуйста, а ведь у меня, почитай, такой же случай был! В один год и мать и старшего сынишку потерял…

— Уж не плакаться ли мне в жилетку?.. Слезы из меня поздно выжимать… — Мараговский засунул руки в карманы и отвернулся.

Жилин покачал головой и пробормотал чуть слышно:

— Ох, и будет с тобой хлопот, чадушко…

Паровоз все же одолел метель, тревога оказалась ложной. Копылов забрался на одну из платформ, и все снова разошлись по кубрикам. Дым повалил изо всех труб.

Много кубриков, много в них матросов, и везде своя жизнь. И если на катере Мараговского, казалось, сам воздух был насыщен грустью, тоской, то у Никишина, наоборот, царило оживление. Александр сыпал шутками, смеялся и был неистощим на смешные истории. И тоже не случайно: перед самой отправкой эшелона он получил письмо.

«Здравствуй, Саша!

Большое тебе спасибо за твое письмо! Все ребята передают тебе большой привет, поздравляют с освобождением Киева и желают боевых успехов.

У нас нового ничего нет. Только разве то, что рассказывали всем о нашей поездке. А так все по-прежнему. До свиданья, Саша!

Письмо маленькое, всего в несколько строк, но Никишин, прочитав его, перестал хмуриться и сыплет шутками.

А в классном вагоне свои разговоры, свои занятия. Здесь едут офицеры и матросы с базы Чернышева. Капитан-лейтенант Чигарев, оставшийся за командира дивизиона, с глубокомысленным видом изучает лоцманскую карту Днепра. Вернее, не изучает, а только делает вид. Ему хочется сосредоточиться, он хмурит лоб, трет его пальцами и ловит себя на том, что вот уже несколько минут смотрит на Ольгу Ковалевскую. Она устроилась у окна и что-то вяжет. Клубок ниток лежит у нее на коленях, крючок неторопливо движется в тонких пальцах. На ее лице такое спокойствие, словно не на фронт она едет, а сидит дома и поджидает мужа, который должен вот-вот прийти.