Наталия Терентьева - Училка
— До свидания! — с искренним облегчением ответила я.
Я кивнула Будковской, чтобы та подошла.
— Я не знаю, что делать с Сеней, — сказала я, пытаясь по лицу, по глазам матери что-то понять о том, что происходит у них в семье, почему Семен такой.
— Я тоже, — сдержанно произнесла Будковская.
Я знала, что они обеспечены. Слышала, что отец иногда приходит в школу и хамит учителям. Но мама вела себя вполне прилично, производила впечатление нормальной, уравновешенной женщины.
— Может быть, ему ставить какие-то условия? — спросила я.
— Ставим, — вздохнула Будковская.
— Гм… ну тогда, простите, пороть. Как у вас с этим?
— Пороли, пока было кому. Мы расстались с отцом Сени, и мой сын с тех пор вообще с катушек скатился.
— Но отец с ним видится?
— Лучше бы не виделся.
— Ну я не знаю. В любом случае, пытайтесь держать его в рамках. Самый последний год детства хотя бы, тринадцать-четырнадцать лет.
Будковская кивнула, поблагодарила и ушла. Я ей не поверила. Это была ее маска. Привычная и удобная. Такую мамочку не поругаешь за сына. Она сама обескуражена, сама переживает. За что же ее ругать?
Только спускаясь с лестницы, я поняла, как же я дико устала.
— С боевым крещением! — помахала мне Лариска, которая тоже шла вниз, прыгая через ступеньку. — С Пищалкиной пообщалась?
— С Пищалиной… Да. Еле жива.
— То ли еще будет! — подмигнула мне Лариска. — Ну что, интересно? Рада, что пришла к нам?
— Не то слово! — засмеялась я. — Забыла всё, пока шло собрание. Обо всех собственных проблемах.
— Приходи завтра, послушай, что мой попугай говорит.
— А что он говорит?
— Приходи, приходи, сама послушай! — фыркнула Лариска. — Дети научили! Обхохочешься!
У школы стояла небольшая группа родителей. Катина мама, бабушка Яна, рыженькая мама Светы, еще две или три мамы. Что-то обсуждали. Когда я вышла, они повернулись ко мне.
— Анна Леонидовна!
— Да? — Я подошла к ним.
— Анна Леонидовна, конечно, ситуация двусмысленная… — начала Катина мама.
Я слегка напряглась. Это был не конец? Я думала, что кульминация была в виде рейда Пищалиной по шкафам.
— Просто мы, понятно, по другую сторону… — продолжала Катина мама.
Я от усталости не могла взять в толк, куда она клонит.
— Нам легче, у нас дети хорошо учатся, другие проблемы… Но мы хотим сказать, вот все, кто остался сейчас. Мы довольны тем, как вы учите. Неформально, конечно. Непривычно. Но детям нравится. Они думают. Дома что-то спрашивают, заводят неожиданные разговоры. Катя тут пыталась со мной Достоевского обсуждать, а я сто лет назад читала, ничего не помню. Ну, в общем, спасибо.
Я ожидала, что дальше последует «но…», смотрела на остальных мам. Те согласно покивали, поулыбались, попрощались и разошлись. Это всё? Они так смущенно, стесняясь, хотели сказать, что их всё устраивает? Ждали для этого на улице? Пищалина орала, не смущаясь, все подряд, всю хамскую хрень, которая распирала ее маленькую голову с тугими короткими кудряшками, а шестеро интеллигентных родителей, запинаясь и краснея, после собрания сказали мне, что я им подхожу как классный руководитель и учитель русской словесности для их любимых детей?
Что-то явно не так в этом королевстве… Нет, не в нашем классе и даже не в школе. Во всем королевстве.
Глава 32
Я договаривала по телефону с Андрюшкой, когда раздался звонок в дверь.
— Андрюш, хорошо, постараемся. Если все тетрадки проверю, обязательно приеду.
— Анюта, ну какие тетрадки! Возьми с собой, сядешь на веранду, пледом завернешься и проверишь. Дети так давно не общались. Евгения Сергеевна по тебе скучает. Всё, слово даешь, что приедешь в воскресенье?
— Да, хорошо. У меня кто-то звонит в дверь. Целую, до встречи!
Настя уже побежала в прихожую. Я знаю, кого она ждет. Ждет и ждет. Но говорить об этом не хочет. Ни громко, ни тихо, никак. Я пыталась, обняв ее, завести разговор о папе. Пока бесполезно. Замыкается, молчит, потому что страдает и не может выпустить своих страданий и обид. Самой себе признаться не хочет.
— Настюня, подожди, сама не открывай!
Я посмотрела в глазок.
— Простите, вам кого?
Дверь у нас старая, толстая, за ней ничего не слышно. Человек, видный за дверью, незнакомый, ни молодой, ни старый, что-то ответил и, как стоял, склонив голову набок, так и продолжал стоять.
Я приоткрыла дверь.
— Нюся… — сказал незнакомец.
Круглощекий, голубоглазый, с мягким пухлым подбородком, наш Игоряша.
— Папа… А где твоя борода? — Настька уцепилась за мой карман на домашних джинсах и не сделала ни шага к Игоряше.
— Настюня… Нюсечка, можно мне войти?
— Привет, Игоряша. Входи, конечно, можно, если ты здоров. Ты наши правила знаешь.
— Нет, Нюся, я не здоров. У меня душа разорвана! — сказал Игоряша и вошел.
Из-за притолоки показалась лохматая голова Никитоса.
— Привет, — сказал он, — Барбандос Кербандукетович!
— Никита? — поднял на него голову Игоряша, который как раз взялся развязывать шнурки на своих кроссовках.
Сколько раз человеку говорить, что если ты не занимаешься сегодня спортом, зачем ходить в спортивной обуви, светлой, по московской грязи? Нет-нет, меня вовсе не раздражает Игоряша.
— Как ты меня назвал?
— Серпунпен Симдраиусетович! Ифкямбул Дрымбукитофович! Сырбряншан Эрмакубрекович! — продолжал Никитос, бодро и настойчиво.
— Ну всё уже, хватит! — остановила я его.
— А что он пришел? — задиристо выкрикнул Никитос.
— Попридержи язычок! — попросила я сына. — Игоряша, почему ты сбрил бороду? Я тебя столько лет просила…
— У Юляши токсикоз! — искренне ответил Игоряша. — Ее раздражает борода.
Я постаралась улыбнуться, крепко прижимая к себе Настю.
— Проходи, будем пить чай.
— А можно, я с детьми пообщаюсь? — спросил меня Игоряша.
Я внимательно посмотрела на него.
— Конечно, они соскучились по тебе. И я соскучилась. Вместе чаю попьем, столько новостей, тебе расскажем.
— Нюся? — Игоряша вопросительно и растерянно посмотрел на меня.
— Настя! Пойдите с Никитосом соберите всё, что вы хотели бы показать папе — рисунки за это время, что вы его не видели, сочинение, которое вы писали о будущем лете, дневники, — и приходите на кухню. А мы пока с папой наладим чай.
— Я буду пельмени! — заявил Никитос.
— Хорошо, чай с пельменями.
— Я буду борщ! — сказала Настька, громко, прямо глядя на Игоряшу.
— Хорошо, чай с пельменями и борщом.
— Пойдем, друг сердечный, — я подтолкнула Игоряшу на кухню.
— Нюся? — Растерянный Игоряша покорно поковылял впереди меня.
— Иди-иди, — прошипела я, быстро втолкнув его на кухню и закрыв за собой дверь. — Слушай меня раз и навсегда, очень внимательно, ничего не вякай. Будет так, как я скажу, или не будет никак. Ясно? Ты расставания с детьми не переживешь, даже если у тебя сейчас родится новая тройня. Ты слишком любишь Настю и отчасти любишь Никитоса, через обиду и вечное соревнование, кто из вас мужчина. С каким ты разорванным сердцем — мне тоже не совсем плевать. Но это дело десятое. Молчи! — сказала я, видя, что Игоряша собирается поведать, как именно он страдает и о чем. — Но разрывать сердце своих детей я тебе не позволю.
— Но Юляша сказала…
— Игорь, я не знаю, кто такая Юляша. У нас была семья — хорошая, плохая, правильная, неправильная, но была. Теперь ее нет. Ты решил повернуть свою жизнь по-другому. Но для детей все останется, как было. Ты приходил в субботу и будешь приходить в субботу, и в субботу у них будет полная семья. Мама и папа. Будешь приходить из ниоткуда и уходить в никуда. Мой Никитос не должен расти и знать, что у него когда-то будет две семьи, три… Сколько он потянет — кошельком, совестью и еще кое-чем. Сказать, чем?
— Не надо, — ответил Игоряша и опустил голову. — Ты всё за меня решаешь.
— Нет. Жить тебе с Гусаковой или не жить — решил ты, не я. И рожать ли там детей. Допускать ли такую оплошность.
— Мой ребенок — не оплошность! — тут же возразил Игоряша.
Я сдержалась, хотя больше всего мне хотелось бы дать по этой гладкой, мягкой, безвольной мордашке с честными голубыми глазами.
— Я очень смешной без бороды? — спросил Игоряша.
— Нормальный. Не смешнее обычного. Ребенка сначала роди, потом фигуряй им, хорошо?
— Я хотел сам общаться с детьми… И брать их к себе домой…
— Повторяю для слабослышащих: себе ты можешь разрывать что хочешь — душу, мошонку, сберкнижку, что угодно. А вот у детей мир по возможности должен быть цельным. Всю неделю они учатся. Ты им звонишь, не забываешь. Даешь денег столько, чтобы они ели и были одеты не хуже, чем раньше. Читали хорошие книжки, ходили в театр и ездили летом на море. А в субботу ты встаешь, чистишь зубы, надеваешь чистую рубашку и приходишь к нам. Ясно? Независимо от погоды, обстоятельств и здоровья твоего будущего ребенка. Дети ни в чем не виноваты. Виновата Гусакова, что, заваливая тебя в постель, позволила себе забыть о том, что у тебя есть двое девятилетних детей. Я понятно говорю?
