Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Леди Маргарет, явившаяся в сопровождении свиты взглянуть на свою внучку, увидела, что девочка лежит у меня на коленях, розовая и тепленькая после купания, завернутая лишь в полотенце и пока не стянутая свивальником.

— Ну что ж, выглядит она вполне здоровенькой, — сказала моя свекровь, явно гордая тем, что в семье Тюдоров появился еще один отпрыск. Она даже забыла в очередной раз напомнить мне, что ребенка непременно следует припеленывать к дощечке, чтобы обеспечить прямизну его ножек и ручек.

— Она красавица, — сказала я. — Настоящая красавица.

Девочка не мигая смотрела на меня вопрошающими глазенками новорожденной, словно пытаясь понять природу того мира, в который явилась, и то, каким этот мир будет по отношению к ней.

— По-моему, она — самый красивый ребенок из всех наших детей! — прибавила я.

И это была чистая правда; волосы у малышки были золотисто-пепельные, как у моей матери, а глаза — темно-голубые, как глубокое море.

— Вы только посмотрите, какие у нее чудесные синие глаза!

— Цвет глаз у нее еще сто раз поменяться успеет, — возразила леди Маргарет не допускающим возражений тоном.

— А волосы у нее, скорее всего, будут медно-каштановые, как у отца. Из нее вырастет великолепная красавица! — не уступала я.

— Мне кажется, ее можно было бы назвать…

— Элизабет! — Я тут же прервала ее, не дав договорить.

— Но я думала…

— Она будет Элизабет! — упрямо повторила я.

Миледи была явно поколеблена моей, столь неожиданной, решимостью.

— Я надеюсь, это в честь святой Елизаветы? — сказала она, почти не ставя это под вопрос. — Довольно странный выбор для второй дочери в семействе, хотя…

— Нет, это в честь моей матери! — твердо заявила я. — Она бы непременно пришла ко мне, если б смогла, и благословила бы свою внучку, как благословляла и всех остальных моих детей. Роды без нее слишком тяжело дались мне, как, впрочем, и все пребывание в родильных покоях; и я, наверное, буду тосковать по ней всю оставшуюся жизнь. Моя дочь появилась на свет почти сразу после того, как моя мать его покинула, и поэтому я назову ее именем моей матери. И вот еще что: я совершенно уверена, что Елизавета Тюдор станет одной из величайших правительниц, каких когда-либо знала Англия!

Миледи снисходительно улыбнулась в ответ на мое уверенное заявление.

— Принцесса Елизавета? Девочка — в роли великого монарха?

— Я это знаю совершенно точно, — спокойно сказала я. — Эта медноволосая девочка станет величайшей королевой в семействе Тюдоров. Наша Элизабет станет королевой Елизаветой Тюдор!

Дворец Гринвич, Лондон. Лето 1492 года

Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор только и говорит об «этом мальчишке», который носит шелковые рубашки, подаренные моей матерью. Оказывается, этот юноша не терял времени даром: он написал прелестное письмо и отправил его всем коронованным особам христианского мира; в письме он признавался, что является моим братом Ричардом, которому удалось спастись, бежав из Тауэра, а потом пришлось много лет скрываться.

Меня в возрасте примерно девяти лет, — писал он, — отдали в руки некоего лорда, который должен был меня убить. Но Господь милостив; Он не позволил этому человеку совершить злодеяние, и тот в итоге пожалел меня, невинного ребенка, оставил в живых, но заставил поклясться святым Телом Христовым, что до определенного срока я никому не открою ни своего имени, ни происхождения, ни имен своих ближайших родственников. А затем он отправил меня за границу…

— Ну, и что ты на это скажешь? — с мрачным видом спросил Генрих, бросив это письмо мне на колени. Я сидела в детской и с умилением смотрела, как наша новорожденная дочурка с огромным аппетитом сосет грудь кормилицы. От нетерпения она даже похлопывала одной ручонкой по раздувшейся от прилива молока, покрытой синими венами груди женщины и болтала в воздухе своей крошечной ножонкой.

Я прочла письмо и спросила, невольно коснувшись края колыбели, словно желала защитить свое дитя:

— Это он сам тебе прислал? Или, может, это написано мне?

— Нет, это он прислал не мне и не тебе. Господь свидетель, этот мальчишка написал буквально всем правителям Европы, только не нам!

Сердце у меня так и подпрыгнуло.

— Значит, нам он не написал?

— Нет, — сказал Генрих, вдруг оживляясь, — и это, по-моему, свидетельствует против него, тебе не кажется? В первую очередь ему, конечно же, следовало бы написать тебе. Или твоей матери. Разве блудный сын, желающий вернуться домой, не написал бы в первую очередь своей матери?

Я покачала головой:

— Не знаю.

Мы оба осторожничали, стараясь даже не упоминать о том, что «этот мальчишка» почти наверняка писал моей матери, а она почти наверняка ему отвечала.

— А что, если кто-то рассказал ему, что… — голос у меня сорвался, — …что моя мать умерла?

— Наверняка рассказал, — мрачно подтвердил Генрих. — Я не сомневаюсь, что у него среди наших придворных осталось немало верных друзей, и с некоторыми он даже переписывается.

— Немало?

Он кивнул. И я не была до конца уверена: он говорит так из страха, вечно преследующего его темного страха или же твердо зная, что среди наших придворных полно предателей, и они каждый день почтительно кланяются нам и одновременно ведут тайную переписку с претендентом. Так или иначе, а мальчик, наверное, знает, что моя мать мертва, и я была рада, что кто-то ему об этом сообщил.

— Нет, это его письмо испанскому королю Фердинанду и королеве Изабелле,[56] — продолжал Генрих. — Мои люди перехватили его, скопировали и отправили дальше.

— И ты его не уничтожил? Просто чтобы не дать им возможности его прочесть?

Он поморщился.

— Мальчишка разослал такое количество писем, что уничтожение одного ничего бы не изменило. Рассказывая печальную историю собственной жизни, он прядет отличную пряжу. И люди, похоже, ему верят.

— Какие люди?

— Например, Карл VIII Французский. Он и сам еще мальчишка, да к тому же многие считают его слабоумным. В общем, он поверил этому призраку, этой тени реального принца, и принял его у себя.

— Где принял?

— Во Франции. Взял под свое покровительство, принял ко двору. — Генрих отвечал отрывисто, то и дело сердито на меня поглядывая. Я жестом велела кормилице унести девочку: мне не хотелось, чтобы наша маленькая принцесса Элизабет, мирно сосущая грудь, слышала об опасности, слышала в наших голосах страх.

— Я думала, ты отправил флот к берегам Ирландии, чтобы не дать ему ее покинуть.

— У меня имелся Прегент Мено, который должен был предложить мальчишке безопасное плавание на своем судне. А корабли я туда послал, чтобы перехватить его, если он вздумает сесть на другое судно. Однако мальчишка каким-то образом догадался, что Мено приготовил ему ловушку, а затем французы тайком вывезли его на посланных Карлом кораблях.

— И куда его вывезли?

— В Онфлёр. А что, это имеет какое-то значение?

— Никакого, — сказала я. Но для моего воображения это, безусловно, значение имело. Мне казалось, я вижу перед собой море, темно-синее, как глаза моей Элизабет, и клубы тумана в надвигающейся ночи; маленькие суденышки проскальзывают в неведомый ирландский порт, а затем прекрасный юноша в изысканных одеждах легко взбегает по сходням на борт судна и, повернувшись лицом навстречу ветру, с великой надеждой в сердце отплывает в сторону Франции. Представляя себе эту картину, я видела золотистые волосы юноши, откинутые ветром со лба, и его ясную неукротимую улыбку — улыбку моей матери.

Дворец Гринвич, Лондон. Лето — осень, 1492 год

Англия вооружалась, готовясь к войне. Войско собирали в полях близ замка Гринвич; все лорды подняли своих людей, вооружили их пиками и боевыми топорами, одели в плащи со своим гербом. Каждый день приходили суда от оружейников из Лондона с пиками, копьями и дротиками. Когда ветер дул с запада, я отчетливо чувствовала в нем сухой горячий запах металла, ибо в каждой кузнице ковали клинки и выплавляли пушечные ядра. Суда, нагруженные тушами убитого скота, спускались вниз по реке с рынка Смитфилд; мясо затем превращали в солонину или коптили. Не только во дворце, но и в каждой пивной в радиусе двадцати миль от него вовсю трудились пивовары, и по вечерам в воздухе долго висел теплый солоноватый запах дрожжей.

Бретань — маленькое независимое герцогство,[57] которое дало пристанище Генриху и укрывало его в течение всех тех лет, когда он считался всего лишь безденежным претендентом на престол, — вступила в войну со своим могущественным соседом Францией и обратилась к Генриху за помощью. Я лишь с трудом скрывала улыбку, видя, в каком затруднительном положении оказался мой муж. С одной стороны, ему хотелось выглядеть великим королем-воителем, каким был, например, мой отец, с другой — воевать он не любил и вовсе не испытывал желания оказаться на поле брани, хоть и чувствовал, что в долгу перед Бретанью. Однако война — дело в высшей степени дорогостоящее, а Генриху страшно не нравилось попусту тратить деньги. Он бы, может, был и рад победить Францию в сражении, но мысль о том, что это сражение он может и проиграть, была ему ненавистна, да и страшновато было идти на подобный риск. И я в последнюю очередь стала бы обвинять его в излишней осторожности. Ведь я сама была свидетельницей того, как одно из таких сражений разрушило нашу семью; я большую часть своего детства провела в постоянно воюющей Англии. На мой взгляд, Генрих поступал мудро, проявляя осторожность; он понимал, что славы на поле брани не обретешь, а вот погибнуть можешь легко.