Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Доктор не поверил: волки — это всегда зима, лунная ночь, вой, свист погони, мороз, Клондайк или Сетон-Томпсон какой-нибудь, и вдруг — здесь. Мираж?
Нет. Он ясно видел клыки, грязный нос, язык, каждую шерстинку на узкой морде, рыжие свалявшиеся клочья под брюхом, ямки следов и короткую тень за ним, слышал его жесткое дыхание. Ему не было страшно, потому что желтые глаза смотрели спокойно; казалось, зверь хочет подойти и лечь у ног, чтобы хоть на минуту спрятаться от солнца, от которого устал. Он был для него не более чем дерево, не более чем источник тени.
Только потом, когда с него самого полезут клочья и он будет один посреди бескрайней каменистой пустыни, под черным диском, который, как прибитый, стоит на одном месте, прямо над головой, и ему будет все равно: пот или мозг стекает ему в глаза, — вот тогда он по-настоящему поймет, и единственно приятным будет для него то, что он когда-то отстегнул флягу и вылил в какую-то жестянку 750 граммов воды.
Доктор пошел дальше, внимательно глядя под ноги: он искал, он должен был найти и подержать в руке, выхватить частицу из этого дурацкого круговорота — кусок, на мгновение сделавшийся материальным, и тогда может наступить какое-то равновесие.
— Это — зеленый абажур, это — настоящее.
У него забилось сердце и не отпускало, пока он ходил кругами в мутном пекле, пытаясь собрать то, что не растащили по норам звери и птицы, что еще не предано земле. Он складывал свои трофеи в пакет.
«Конечно, мгновение… — бормотал он. — Взрыватель был без колпачка. Вот полюбуйтесь, не понять даже, что откуда, что куда? Это что? а где вторая половина?»
— Этот парень здорово умеет. Он бы и не подошел; ему нет нужды на это все смотреть, он убедился, что не может промахнуться, и все. Ему действительно насрать, кто там, капитан или майор? — Доктор остановился, поднял глаза и остался стоять, изогнув губы в скорбной улыбке, глядя на зверя, который топчется возле жестянки, приволакивая ногу. — А вот тебе не все равно…
Полигон. Никто не скажет, как он велик, где его границы, есть только ржавый шлагбаум и желтый щит «Проход, проезд запрещен. Стреляют», и таких шлагбаумов не счесть, но каждый знает только один, через который попадаешь в его владения. И нет такого из нас, кто проехал бы его от и до, и потому представляется, что нет у него конца. Можно неделями колбаситься по бесконечным дорогам, запутанным среди сопок, и не встретить живого человека. Разве выскочит вдруг солдат: «Стой, назад!» — и когда повернешь обратно, за спиной все летит к чертовой матери, все горит, слышишь грохот и вой невидимого оружия. Можешь снова ехать неделю — никого, только следы военной деятельности людей и механизмов, только воронки, окопы, траншеи, загадочные конструкции, остовы аппаратов, изрешеченные муляжи, жестянки, картонки, стреляные гильзы, солярка — таинственное запустение, — иной раз диву даешься: чем то или иное увечье нанесено холму или дереву, и ощущаешь себя вне закона. Здесь все определяют наставления по стрельбе, команды капитанов, которые метят в полковники, и жестокие приказы полковников, ползущих в генералы. Однако трава растет, водятся животные — им дела нет до военных приготовлений и всего этого хлама, — они жили тут и будут жить, а барахло рассыплется в прах рано или поздно, потому что эти кретины поубивают друг друга на первых же великих маневрах.
Только так: иначе не отдают.
Но есть еще настоящие военные; они не знают ни злобы, ни корысти, им все по хую, они — из стекла, как тот парень, они знают одно: если в тебе что-то шевельнулось и ты поднял оружие — считай себя мертвым; над ними знамена защитного цвета, и там слова первого механика своему командиру: «Юдхаарджуна — сражайся, Арджуна!» И поэтому они непобедимы.
Только к вечеру Долина смерти отпустила его, и Доктор погнал задыхающийся мотоцикл, не сбавляя скорости на поворотах и косогорах, рискуя свернуть себе шею. Он думал не об этом, он просто гнал, будто желал вырваться, чтобы все осталось позади, как длинный шлейф пыли, потому что впереди вставали ослепительные вершины, окрашенные низким солнцем, они становились все выше и выше.
И сейчас, по дороге в Ташкент, так же как в последние два месяца, Метлу занимало только одно: он силился вспомнить — может, он хотя бы читал о чем-то таком или слышал. Густой воздух долины срывал с машины запах одеколона и гуталина, непонятные узбекам солдатские песни. Спросить было не у кого.
Он вспомнил лишь, что читала ему когда-то та одноклассница, сидя у него на коленях, а он рассеянно шуровал под платьем среди крючков и резинок.
«Боже! — закрывала она лицо книжкой. — Это же Пушкин! А мы, чем мы занимаемся? Ведь это же „Евгений Онегин“! Как же ты не понимаешь?»
Метла хлопнул себя по коленке, чтобы прогнать эти воспоминания.
«Пушкин! Пушкин! Мура. Там у него один нормальный мужик — Онегин: надоели ему тюли-тюли, и он свинтил. Это коню понятно!»
Ведь сколько можно? Кругом фуфло, как в школе, ничего стоящего. Где оно?
Что — мать со своим сервантом, которая ничего не понимает, кроме подводных лодок?
Статуи, которые нельзя потрогать руками, картины, веревкой огороженные, что ли?
Футбол? Какой футбол? Одни разборки, все куда-то лезут — говно! Еще маленьким, бывало, услышишь Синявского: «Вратарь падает… и забирает мяч!» — мороз по коже — кайф! а попал туда — где он, кайф? — одно блядство!
А эта, сопля голландская? Что ж такое твоя «любовь»? Кому это надо, когда насрать, что у твоего «любимого» там горит, как песку насыпали? Только и слышно: «люблю!», «безумно!», «Пушкин!». Так кого ты любила, Пушкина или меня? «Я помню чудное мгновенье…» Я тоже помню «чудное мгновенье», когда мы уже залезли под одеяло и вдруг прется твоя мать: «У тебя программа телевидения?», а ты ей: «Иди в задницу!» Пушкин! Пушкин!.. Пушкин бы с тобой канителиться не стал. Он кой-чего знал, иначе бы Онегин не замочил того пацана, — как он на этом приторчал! Но там не хватает самого главного, потому что сам Пушкин этого или не знал, или наврал с три короба, чтобы отмазаться. А… бардак! В этих книжках никогда ничего до конца не написано!
Метла качался на лавке и глядел на скучные белые огни, бегущие навстречу из горячей ночи. Там будет Ташкент, вокзал, поезд, водка и прочая дребедень. Он уезжает.
3В конце концов, он честно исполнял свой долг, и ему были отданы воинские почести. Командирский газик вывел на дорогу грузовик с офицерами и гвардейцами, которые прямо в кузове чистили автоматы. Гарнизонное кладбище осталось позади, Кричевский повернулся с переднего сиденья к командиру:
— Знаешь, я бы сверху написал: «Заставь дурака Богу молиться…» А?
Ткач ничего не ответил.
«Как учебный. Надо бы хоть песку для весу насыпать, — подумал он, когда двое, будто играючи, подняли и спустили в желтую яму короткий гроб. — Как-то несолидно, все-таки зампотылом был. Вот козел, и на труп-то не похож вышел: какие-то объедки, тряпки — форменная помойка!»
Всю дорогу он был занят этой мыслью, а когда они уже прилично посидели за стаканами в офицерской столовой, за пловом и арбузом, Ткач вдруг поймал Доктора за ремень:
— Слушайте, скажите, вот что он теперь? На кой он нужен, ведь уже и гнить нечему, что ж, так и будет сто лет без толку валяться? Неясно.
Доктор, по обыкновению, пожал плечами:
— Земля…
— Земля? Какая же это земля?
— Земля, земля. Вы возьмите покопайтесь, чего только не найдете: и гвоздей, и костей… на этом же все растет, а на чем растет, то и есть земля.
— Значит, был говно, стал земля… а чего вырастет?
— Это уже другое дело, — сказал Доктор, — из говна и будет говно.
Ткач поднялся и вышел на виноградник, мотая головой.
Под луной застыли шеренги мертвых гвардейцев, и он обходил строй, придирчиво оглядывая, как на строевом смотре.
— Ишь, — остановился он вдруг, уперся пальцем в шершавый ствол. — Ты, парень, как жил разъебаем, так и растешь хуево. Посмотри, что у тебя за лист? Что у тебя за корни-то вылезают, каши просят? Как ты держишься на шпалере? Ох, не я — твой отец, а то б я тебя… Заправься!
— Вот где настоящие командиры, — сказал он, когда, наконец, добрался до генеральского. — Здорово, орлы! Что приуныли? Потерпите, скоро и я к вам. Найдется местечко? Я сам, вот тут, ладно?..
Ткач опустился на колени и начал рвать руками сухой теплый грунт, хотя в глубине его мучили и сомнения: ведь не все у него было так уж хорошо на службе, взять того же Курбанова — темная история, да и дома, например, жена — блядь, а может, и не блядь, а может, он ее зазря выгнал? Кто разберет? Но, кстати, сходило же всю жизнь, авось и в последний раз сойдет…
Ему приснилось, что он выкопал какую-то банку от сухопайка, а в банке кто-то царапался и кричал тоненьким голоском: «Детство! Детство! Детство золотое!»
Дивизион тем временем жил обычной ночной жизнью. Возле вкопанной у казармы бочки вспыхивали тихие огоньки, обсуждались новости дня.
