Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
— Не стройте из себя идиота, займитесь делом: снимайте с хранения батарею Мацаля — район сосредоточения номер три.
— Скажите об этом зампотеху, — невозмутимо парировал начальник штаба и отправился в секретную часть, мурлыча себе под нос: «Район сосредоточения номер три — нос подотри, район сосредоточения номер один — приехал гражданин».
Когда их раз загнали по тревоге в этот самый «номер один», то действительно приехал со штабными какой-то гражданин без знаков различия и вручил ему, начальнику штаба, пакет, который следовало по команде вскрыть в воздухе — ох, лучше не вспоминать, как они сидели с этим добром трое суток. Но теперь-то — номер три, а это — фигня!
Проходя мимо первого поста, он остановился и спросил у часового:
— Ефрейтор, какой сегодня день?
— Суббота, товарищ майор.
— Суббота? — притворно удивился Кричевский и злорадно ухмыльнулся. — Ну, раз суббота — соси у бегемота. Доложи своему командиру, что я объявил тебе трое суток за разговоры на посту. Кто у тебя командир?
Но часовой закатил в потолок глаза и ничего не ответил.
— То-то! — погрозил ему пальцем Кричевский и пошел дальше, оставив раздолбая в недоумении: как он, осел, попался? Ведь этот, как говорит Доктор, весельчак, уже, наверное, весь дивизион переловил на свою дурацкую удочку.
На следующий день начались учения.
Доктор сказал:
— Было бы удивительно, если бы они не начались, — Чернов знает, когда пропадать.
— Что вы имеете в виду? — не понял Ткач. — Давайте ближе к делу. Сразу хочу предупредить: если вчера нам было важно, где он, то сегодня это нас уже не интересует, потому что завтра нас спросят «почему?», и это «почему» нам нужно узнать сегодня.
— Одну минуту. Позвольте все по порядку. Вполне естественно, что нам с вами было непонятно, почему Чернов исчез вообще, почему он исчез именно сейчас, а, скажем, не в марте месяце, когда мы сидели трое суток в чистом поле? Помните, мы еще гадали: для чего эти таинственные маневры? Вы еще заметили, что на военной службе нет никаких тайн, а есть только придурь командования. Нам было смешно — тогда ничего всерьез не принималось. Как Кричевский говорит: какая война? Если мне не изменяет память, какая-то война уже была, и мы, говорят, в ней победили. Ведь только потом, когда вернулись в расположение, нам кое-что рассказали, и мы еще неделю спали в сапогах и занимались какой-то «американской» подготовкой, которую до этого видели только в кино. Нам только стало ясно, как все повернулось, и не сегодня завтра нам предъявят счет за дармовые харчи и сапоги, что мирное время не исключает боевых действий, о чем мы совершенно не подозревали. Но мы к этому быстро привыкли и стали даже забывать, едва кончилась катавасия, а он не смог и, когда почуял новую заваруху, — сбежал (очевидно, те, у кого мышь в голове, обладают даром предвидения).
— Вы хотите сказать, он чего-то боится?
— Да. Он опасается, что ему придется рассчитываться раньше других. Вы же слышали, какие ходят разговоры.
— Но ведь это же — бред!
— Это для вас — бред, а у него — мышь в голове, — спокойно ответил Доктор.
— Вам не поверят, Доктор, это не пройдет: нам нужно наверняка.
— Поверят. Со времен римских легионов, которые поддерживали честь оружия при самых ничтожных императорах, есть один закон: победителей не судят.
— Ха! — рассмеялся Ткач. — Хотел бы я видеть трибунал, который судит побежденных, — они же мертвые!
Солнце закатилось за сопку. Взводные начали пристрелку вооружения с ночными прицелами. Ткач с Доктором поднялись на вышку.
— Командир, — обратился Кричевский, не отрываясь от прибора, — и чего Мацаль не доволен: вон Метла с первого выстрела разнес стойку. А со второго — вторую снимет. Хотите спорить?
— Кстати, что у вас Метла делал после отбоя?
— Лечился. Вы же знаете, что у него хронический бронхит. Этого только капитан Мацаль не знает и отправляет его три раза в неделю ночевать на губу. У капитана, видно, нет других методов воспитания подчиненных.
— А что бы вы делали на его месте, если вас, ха-ха-ха, посылают три раза в неделю? — ввернул Кричевский, по-прежнему не отрываясь от окуляров.
— Да, — засмеялся Ткач. — Плохи, Мацаль, ваши дела — придется вас определять в академию, подучиться; грамотного офицера сержанты не посылают.
Комбат хотел еще что-то сказать, но Кричевский закричал:
— Ага! Я выиграл! Иди полюбуйся! — И потащился к прибору, приговаривая: — Ты только посмотри, как стрелять надо! Раз — и повалилась!
Ткач махнул на них рукой.
— Доктор, — сказал он, — пошли отдыхать: сегодня Метла будет стрелять ночное упражнение, вам будет интересно посмотреть.
Но Доктор остался, он стал смотреть, как Кричевский рисует по трафарету значки и стрелочки. «Чернов сидит где-то здесь, среди цифр и разводов двухверстки: если верить Малькову, они с Курбановым проехали до обеда километров сто по полигону и где только не были, разве что на водопаде, потому что туда сейчас нет дороги. Чернова они не нашли. Кстати, где Курбанов, где этот вонючий козел? Может, он тоже здесь? Это же он, он ему сказал про мышеловку, козел!»
— Так-так-так, — бормотал Кричевский. — Подавить, значит, эти огневые точки и выйти на рубеж: высота Блиндажная — Багиш. Так-так-так…
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил он у Доктора, водившего линейкой по карте. — Вам представляется, что так короче?
— Представьте себе!
— Приставьте себе горячую картошку к носу! — передразнивал его веселый майор. — Мацаль! — позвал он. — Мацаль, Доктор хочет отправить твой первый взвод на минное поле. Что ты на это скажешь?
— Ничего не скажу. Посадите Доктора к Метле в самоходку, и пусть они оба угробятся.
— О! Видите: Мацаль и то знает, что туда лучше не соваться: там как-то эти «специалисты» из артполка потеряли штук, наверное, двадцать снарядов — знаете, как у них — метил в ворону, а попал в корову или в жопу. Вы что, не помните этот скандал? Они же накрыли пост оцепления! Видите, вот будка, вот внизу развилка, им еще повезло, что никого не убивало. Они поставили на такое замедленное действие, что половина до сих пор не разорвалось. Там теперь «Долина смерти» — минное поле. Говорят, какой-то Литвинов…
— А! Это, наверное, тот Литвинов!
— Ну, так! Известное дело — артполк: там каждый второй — Литвинов!
Откуда-то появилось слово «проверяющие», началась суматоха, забухали сапоги, Доктор смотрел на карту и что-то считал в уме.
— Старшина! — орал Мацаль в темноту. — Строй батарею! Где старшина? Сержант Боровиков, стройте батарею! Где Боровиков? Где Гончаров? Задонский! Найти старшину. Как надо отвечать!
— А как? — неохотно отозвался сонный голос.
— Я ему не приказывал, — где-то снаружи загремел Ткач. — Ему тут вообще нечего делать… зачем? Куда? Что значит: никто?.. Наплевать! Мне не нужен такой… я с ним потом разберусь… дайте команду батарее…
Доктор все стоял и глядел в окно. Где-то там, за Старой директриссой, слева от трассы упражнения, лежала эта самая Долина смерти. Оттуда тянуло неприятным холодом, в небе угадывалось стремительное движение. «Облака. Дождь будет», — подумал Доктор. За полигоном взлетали ракеты всех цветов. Ночь наполнялась деятельностью людей и механизмов. Где-то ожили танки, за сопкой выплыли и погасли трассеры, бубухнуло дальнее орудие. Доктор еще раз посмотрел на карту и пошел искать санитарную машину.
— Макарон! Макарон! — доносилось во мраке.
— Чего? — хрипло ответил ему откуда-то старшина. — Чего орешь?
— Тебя Мацаль ищет… батарею строить…
— Скажи: иду.
«Скоро уже ничего не разберешь в этом грохоте», — подумал Доктор. Он нашел машину, взял сумку с крестом и повернул обратно, туда, где чернели у вышки силуэты с длинными стволами, где взвод Метлы загружал в самоходки черные и серые снаряды с огромными латунными гильзами. Доктор вскочил на броню и заглянул в командирский люк.
— Дай карту, — сказал он.
Как стреляет Метла, приезжали смотреть со всей дивизии. Его мать не знала, какой он обладает квалификацией, а то бы она обрадовалась, но он ей ничего не писал. Раньше ей рассказывали соседки на кухне, или, когда шла через двор, мужики почтительно здоровались, мол, здрасте, Нина Николаевна, ох у тебя парень! вчера такую штуку из девятки вынул! Таким образом она узнавала, в какой он играет команде (за кого стоит), какой счет и прочее. Помнится, она обрадовалась, что какой-то «Большевик» предложил команде судостроительного завода за ее сына сорок пар бутс, хотя не знала, мало это или много. А вот то, что от Смагина его забрал себе какой-то Марютин, не произвело на нее никакого впечатления, она только поняла, что он теперь будет играть на Кирова в Приморском парке. Она вспомнила: «А, знаю, знаю — туда ходит 33-й трамвай» — и обрадовалась. Она сама не считала себя темной: она всю жизнь строила подводные лодки и была незаменима на своем участке горизонтальных рулей; когда на заводе давали билеты, она охотно ходила в Музкомедию (даже в блокаду), а потом напевала, когда стирала или гладила: «Никто не знает, как мой путь одинок». Он ей никогда ничего не объяснял. Но чего было не радоваться — у других вон до ночи орут в подворотне: «приходи ко мне за баню», только и слышно во дворе — того посадили, того зарезали, а ее — то на игре, то на тренировке, то на сборах. Чего тут плохого: там его и кормят, и одевают, и деньги он приносит как положено, хотя на завод третий год не показывается.
