Айрис Мердок - Монахини и солдаты
Или Бог играет с ней? Ведь играл же он с Иовом. Но что это за игра? Шахматы? Прятки? Кошки-мышки? Анна не могла верить в Бога, играющего в игры. Раньше она спрашивала себя, вернется ли к ней когда-нибудь вера в Бога, приплывет в один прекрасный день, как огромное теплое влажное облако. Сейчас она чувствовала себя, как никогда в жизни, окончательной безбожницей. Ее добро было ее добро, зло — ее зло. И все же Он, ее утренний гость, разве что-то не значил? Возможно, это действительно был Он с его сияющими глазами и загадочным мудрым разговором, что потряс ее и всколыхнул последние остатки веры на дне души. Поняла ли она что-то? Очень мало. Кто он был? Она чувствовала, что он истинно явился из неведомой дали. И ей пришла мысль, что он был реален, единствен. Она была атомом во Вселенной, а Он ее собственным Христом, тем Христом, который принадлежал только ей, явившимся ей одной в лазерном луче из бесконечной дали. По крайней мере, она видела Его однажды; и теперь, возможно, к ней вернется благодать молитвы. Вернется ли новая и совершенно другая молитва? Но как это возможно, если она любит не Христа, а Питера?
Анна встала с кровати. Облегчения не наступило. Она решила пойти пройтись. Она теперь так много гуляла, особенно по вечерам, особенно вдоль реки. Мгла позднего летнего вечера полнила пыльную квартиру колеблющимися тенями. Она включила свет. Вошла в гостиную и застыла в изумлении. Кресла, лампы были перевернуты, книги и диванные подушки разбросаны по полу. Неужели она это сделала, она, спокойная, благоразумная Анна Кевидж? Проглоченный аспирин перестал действовать, и вновь вернулась зубная боль. Она принялась медленно прибираться. Подняла с полу камешек. Тот, со сколом на краю, который Он дал ей и который, вспомнила Анна, она положила на стопку книг: камешек, в котором Он показал ей космос, все сущее и сколь оно мало. Она прижала его к разорванному платью. Ныл зуб, саднил обожженный палец. Она снова тихо заплакала. В последнее время она так много плакала. Однако монастырь она покинула почти без слез, спокойно рассталась с той, которая была дороже всех ее сердцу. «Прощайте!» — сказала Анна, и та в ответ: «Благослови тебя Бог!» — встретившись ей в саду осенним вечером меньше года назад.
— Что ж, думаю, они идеально подходят друг другу!
— Вероника!
— Да, я так считаю, — сказала миссис Маунт.
Разговор происходил на вечеринке у Манфреда, пришедшей на смену прежним, на Ибери-стрит, теперь, похоже, казавшимся всем присутствовавшим делом давно минувших дней. Разумеется, Гертруда и Тим были приглашены, но еще не появились.
— Какую она совершила глупость, что вышла за него! — возразила Джанет Опеншоу. — Почему нельзя было просто крутить роман?
— Почему ты не отговорил ее, Манфред?
— Дорогой мой Эд, я не имею никакого влияния на Гертруду.
— Она носила траур, как монашка покров, и вот нате вам!
— Гертруда, — вступил Стэнли Опеншоу, — не могла крутить роман, она слишком серьезна и порядочна.
— Это серьезно и порядочно — выходить за?..
— Она любит его. Это все объясняет.
— Стэнли! Гай умер только в декабре.
— И башмаков не износив, в которых шла за гробом…[114]
— Я хочу сказать, что Гертруда неспособна на легкомысленные поступки, а значит, она не на шутку влюблена.
— И я так считаю, — заявила миссис Маунт. — Они оба не на шутку влюблены.
— Мне Гертруда представляется очень целомудренной, — сказал Манфред, — чистой и строгой. Я согласен со Стэнли.
— Гай взял ее совсем юной.
— Тогда она наверстывает то, что упустила в молодости.
— Так оно и есть, Гертруда из тех женщин, которые должны любить кого-то.
— Ну, это долго не продлится. Он такое ничтожество. Она пожалеет о содеянном.
— Я бы не согласился, — сказал Джеральд. — Мне Тим нравится.
— Да проходимец он, его только деньги интересуют.
— Вы циничны, Джанет, — сказал Манфред. — Любовь — вещь сложная.
— Любовь!
— Думаю, нам лучше разойтись, не дожидаясь их, — предложил Стэнли. — Мне, во всяком случае, нужно идти. Я должен вернуться в палату.
— Палата уже не заседает.
— Я заседаю! У меня встреча с человеком по поводу налогов.
— Тим Рид ни о ком никогда не думал, кроме как о себе.
— А кто из нас думает о других, Джанет, дорогая? Материнская любовь не в счет.
— Уверен, они будут счастливы, — сказал Джеральд. — Готов держать пари.
— Джеральд у нас идеалист.
— А вы как считаете, Мозес?
— Я бы не стал расценивать ситуацию так пессимистично, — ответил Мозес.
— Мозес не стал бы расценивать ситуацию так пессимистично!
— А я считаю, они любят друг друга, и Тим способен быть преданным мужем.
— Дорогая Вероника, никто и не говорит, что он подлец, — сказал Эд Роупер.
— Да, я считаю, что он способен быть серьезным и преданным.
— Она благотворно повлияет на него, — заметил Манфред.
— Мы благотворно повлияем на них обоих. Мы нужны Гертруде, как хор солистке.
— Гертруда не вынесет, если брак окажется неудачным. Она сделает все возможное и невозможное, чтобы этого не случилось.
— Ну, Гертруда — женщина благородных принципов, а он застенчив и нерешителен, так что у них отличные шансы на счастливый брак.
— Они оба благотворно повлияют друг на друга, повлияют каждый по-своему. Они настолько различны, что их мир обогатится. Тим понимает свое счастье.
— Мозес говорит, что Тим понимает свое счастье!
— Но все же — Тим после Гая!
— За стремление к счастью не презирают.
— Никто и не презирает, уверяю вас.
— Джанет…
— Да, Стэнли, иду.
— Гертруда тоже понимает свое счастье, — сказала миссис Маунт. — Она понимает, где ей хорошо, как кошка. Ей невероятно повезло с Гаем. Мы все тогда так считали, я во всяком случае, а потом все привыкли. Думаю, никто из вас не понимает, как умно она поступила. Говорите: «Тим после Гая». Именно. Когда было нужно, Гертруда нашла мужа старше ее, теперь ей нужен молодой. Первый был ей как отец, второй — как сын.
— И это ей явно на пользу, — поддержал Джеральд. — Гертруда выглядит очень помолодевшей.
— Как скажет Джанет: «молодящаяся старушка»!
— Что за выражение, Вероника! Я лишь надеюсь, что у нее все будет хорошо. Если он разочарует ее…
— Безусловно, для нее это перемена, — заметил Мозес Гринберг, — а почему бы и нет? Она была замужем за человеком, имевшим все. Теперь она вышла за того, у кого нет ничего.
— В смысле материальном или духовном?
— Поддерживаю Веронику.
— Джанет…
— Да-да, Стэнли, уже иду.
— Можешь оставаться, но машина мне необходима.
— Я с тобой… подвезешь меня к Розалинде. Я должна послушать ее струнный квартет.
— Как мальчики?
— Нед в Калифорнии, Уильям что-то раскапывает в Греции.
— У вас такие талантливые дети.
— Джеральд, мне надо поговорить с тобой о Неде. Я так боюсь, что он ударится в религию. Ты должен объяснить ему, что математика — путь к свободе. Ну, нам пора.
— До свидания!
— О, Виктор! А мы как раз уходим. Встречайте Виктора.
— Здравствуйте, док. Прощайте, Джанет, прощайте, Стэнли!
— Джанет только что осуждала молодоженов.
— Каких молодоженов?
— Не глупите, Виктор.
— Джанет негодует à cause des chères têtes blondes.[115]
— Что это Вероника имеет в виду?
— Естественно, деньги, это ее крест.
— Деньги?
— Деньги Гая должны были получить дети Опеншоу.
— Так, во всяком случае, рассчитывала Джанет.
— В завещании этого нет.
— Теперь Тим их спустит, он же ирландец.
— Наверняка.
— В два года профукает.
— Гертруда не допустит.
— Этот молодой человек разумнее, чем вы думаете.
— Джанет была так уверена, что Гертруда никогда не выйдет снова замуж.
— Джанет считает, что со стороны Гертруды было чертовски нечестно выходить замуж.
— Гаю следовало отписать им малую долю.
— Она могла бы выйти за кое-кого, способного утроить наследство.
— Кое-кто, не далее чем в сотне ярдов отсюда, если можно так выразиться, мог бы это сделать.
— Давайте прекратим обсуждать Гертруду, — сказал Манфред.
— Согласна, — поддержала его миссис Маунт. — Пожелаем им счастья и поможем всем, что в наших силах.
— А Граф не явился.
— Он вообще не появляется.
— Хандрит.
— Мы бы так не разговаривали, будь Граф здесь, — заявил Джеральд.
— Совершенно верно, — согласился Манфред. — Кто-нибудь, налейте Виктору, а то он какой-то бледный.
— Спасибо, ужасный был день. Здравствуйте, Эд! Как ваше сами-знаете-что?
— Что Виктор имеет в виду?
— Неважно.
— Получше, но, пожалуйста, не будем сейчас об этом.
— А что с монашкой? — поинтересовался Мозес Гринберг. — Никак не запомню ее имени.
