Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Не замечала, — ответила я с робостью девчонки. Он что-то угадал в моем состоянии по тону и голосу, сказал:

— Ты сегодня какая-то скованная. Тебя опечалила встреча с ним?

— Нет. Его для меня никогда не было, нет и быть не может, — рассеянно сказала я неправду.

Так мы дошли до метро «Динамо». В метро мы сказали друг другу "до завтра": дальше я не разрешила провожать меня. Было уже поздно. В первом часу пришла домой. Катюша, конечно, давно спала, а мама встретила меня какая-то взволнованная и чем-то недовольная, сразу ошарашила вопросом:

— Что с тобой случилось?

— Ничего, — ответила я, глядя на нее с искренним удивлением.

— Но почему так поздно?

Я объяснила, но тут же поняла, что это мое вполне искреннее объяснение не только не успокоило ее, а еще больше встревожило.

— Только что звонил Андрей, — многозначительно сообщила она, не глядя на меня. Уж лучше бы глядела укоризненно, чем вот так. Я готова была ее возненавидеть. А, собственно, за что? Что случилось? Как глупо, до смешного глупо! Я позвонила Андрею, спросила тоном беспечной девчонки, немножко запыхавшейся то ли от возбуждения, то ли от быстрого бега:

— Как идет дежурство, товарищ капитан?

— Ты давно пришла? — ответил он вопросом на вопрос.

— Только что.

— Так поздно?

— А ты, никак, ревнуешь? — игриво сказала я.

— А если серьезно?

— Понимаешь, Андрюша, какая оказия: после концерта был банкет в честь артистов. Мы с Василием Алексеевичем были приглашены на банкет Ларионовым. Но как потом выяснилось, все это подстроил Марат.

— Зачем?

— Хотел со мной поговорить.

— О чем?

— Не знаю и знать не хочу. Я ему нагрубила.

— Грубить никому не нужно — грубость унижает прежде всего грубияна, — нравоучительно заметил он.

— Это в тебе заговорил работник милиции, — парировала я и услышала там, на другом конце провода, телефонный звонок и голос Андрея уже не мне, а кому-то другому:

— Отделение милиции, дежурный капитан Ясенев… Так… Так, так… Ясно. Хорошо. Оставайтесь там. Берегите следы, чтоб прохожие не натоптали. Сейчас я высылаю… Или сам приеду. — Потом уже мне: — Извини, Иринушка, пожалуйста: происшествие.

— Что-нибудь опасное? — почему-то помимо желания вырвалось у меня, притом вопрос был задан таким встревоженным тоном, что Андрей, чтобы успокоить меня, решил ответить на него, хотя мог бы этого и не делать, вернее, не должен был отвечать.

— Аптечный киоск обворовали. Второй случай, — сказал он и добавил определенно: — Наркоманы.

Наркоманы? Странно, что они могли там для себя найти? Морфия в палатке не бывает: с этим делом у нас строго, даже в аптеках он отпускается по специальным номерным рецептам. Непонятно, чем все-таки они могли поживиться? Кодеин, шприцы? Что ж, вполне возможно. «Происшествие», — звучал у меня в ушах голос Андрея. Сам поехал на место происшествия. Это не опасно. И у Василия в клинике происшествие. Гораздо опаснее, чем обворованная палатка. Понимает ли это сам Василий? Об этом ему даже секретарь райкома напомнил. Происшествия, происшествия… Мне кажется, сама жизнь — это сплошная цепочка происшествий — веселых и грустных, забавных и пошлых, трагедий и драм. А разве со мной сегодня не случилось никакого происшествия? Встреча с Маратом — ну какое это происшествие! Так, нечто сродни фарсу. Говоря откровенно, где-то во мне шевелилось женское любопытство: что он хотел мне сказать? Но оно заслонялось другим, настоящим, серьезным и опасным происшествием, которое случилось со мной, случилось внезапно, вдруг, свалилось как снег на голову, как гроза в январские морозы. Но это неправда, случилось не вдруг, зрело давно, медленно, постепенно, как зреет плод в яйце, чтобы потом сразу проклюнуть скорлупу. Это случилось сегодня, вернее, сегодня я поняла, что, кажется, люблю его. А может, это только случайное увлечение, моя минутная слабость, одна из тех слабостей, которые Василий подавляет в себе с наслаждением? И я не имею права, у меня есть муж, Андрей, Андрюша, добрый, сильный, любящий. У нас есть дочь, Катюша. Смешно, нелепо — зачем я об этом говорю себе: они есть и по-прежнему будут со мной — и Катюша, и Андрей, и все останется по-старому. Да, я люблю Василия Шустова. И никто никогда не узнает об этой моей любви.

Глава шестая

ГОВОРИТ ВАСИЛИЙ

Марат Инофатьев, концерт, банкет… Все ушло, пролетело мимо сердца и ума, не задев и не тронув. А вечер-то был не обычный. Какой вечер! Последствия его еще не известны, и, дай бог, чтоб их не было, хотя я в это не верю: продолжение последует, потому что это не конец, скорее, начало. Этот вечер доставил мне радость и тревогу, заронил в душу неловкость и смущение. Какое-то смешанное чувство угрызения совести и стыда. Что произошло между Ириной и мной? Ровным счетом ничего, и вместе с тем произошло нечто очень значительное и, надо полагать, нежелательное. Всплыло давнишнее, из дымки студенческих лет, воскресло позабытое, заглушенное: я снова увидел в Ирине не друга и товарища, а женщину. Она сама так пожелала. О ее чувствах я могу лишь догадываться, но не рискую ошибиться, я промолчу. В институте она мне нравилась, но я не смел ей в этом признаться. А даже если бы и признался, едва ли могла она обратить внимание на тех, кто был рядом с ней: тогда она уже была увлечена Маратом. Вспомнилось многое: увлечение в школьные годы Машенькой Павловой, круглолицей, большеглазой девчушкой. Мы тогда жили в Туле, учились в одной школе. Дом, в котором жила Машенька, деревянный, ветхий, стоял на Советской улице. Это была первая отроческая любовь, застенчивая, стыдливая, с бессонными ночами, какими-то невероятно-фантастическими и светлыми грезами, пылкими письмами, наивная и чистая, как росинки на листьях берез. Первая и пока что последняя. Потом Маша вышла замуж за летчика и уехала куда-то в Прибалтику.

Ирина настойчиво допрашивала меня: почему я не женюсь? Я уклонился от ответа, потому что не сумел бы ей кратко объяснить, и еще потому, что своими объяснениями я мог обидеть ее. А тот вечер мне не хотелось ничем омрачать. Я никогда не ставил себе цель — жениться во что бы то ни стало. Жениться только потому, что подошла пора, что так надо по извечной традиции всего людского рода. Поженятся — слюбятся — формула не для меня. Сначала нужно полюбить. Не просто увлечься, а полюбить. Полюбить до безумства, отдать любимой все, не требуя взамен ничего, даже ответного чувства. Диккенс говорил: "Любовь — это слепая преданность, беззаветная покорность, самоунижение; это когда веришь, не задавая вопросов, наперекор себе и всему свету, когда всю душу отдаешь мучителю".

Я, как и мой отец, принадлежу к довольно редкому племени однолюбов. Я могу полюбить лишь однажды и на всю жизнь. Отдать жар души своей, всего себя можно только достойной, той единственной, встретить которую — самая заветная и святая мечта. Ей или никому. Я жду ее, жду много лет. Дождусь ли, встречу ли?.. Думаю, что встречу. Верю. Я встречу свою единственную любовь и знаю, что она не принесет никому третьему страдания. Она будет свободна. Именно этих последних слов я не мог тогда сказать Ирине. Не мог по причине сугубо личной. О ней стоит сказать хотя бы в нескольких словах.

Я люблю и глубоко уважаю своего отца. Он золотой человек и настоящий мужчина, широкая и сильная натура. Но, как это часто случается в жизни по принципу — "дуракам — счастье", отцу моему сильно не повезло. И прежде всего в семейной жизни. Жена его — моя мать — ушла от него, когда мне исполнилось два года. Ушла к другому. Отца она не любила. Любила ли того, к которому ушла, не знаю. Но отец ее любил. Она была его первая и последняя любовь. Во второй раз он уже не женился. Он мужественно перенес эту семейную трагедию и всю свою жизнь посвятил моему воспитанию. Для меня он был отцом и матерью. Первое время с нами жила бабушка — мать отца — Степанида Никаноровна, неграмотная, но добрая старушка, почти всю свою жизнь скоротавшая в глухой лесной деревеньке. Мать свою я не помнил, и в моем детском лексиконе не было священного слова «мама». Мне тогда и в голову не приходила мысль, что у каждого ребенка обязательно должна быть мама. У моих одногодков Мити и Розы были мамы, зато у Мити не было папы, а у Розы бабушки. Стало быть, у всех по-разному и у каждого кого-то не хватает, думал я. Правда, потом я узнал, что есть и счастливчики, вроде Гриши Королькова: у него сразу было два дедушки, две бабушки, папа и мама. Но я ему не завидовал, мне с папой и бабушкой было неплохо. И все же в шесть лет, незадолго до смерти Степаниды Никаноровны, я спросил бабушку, была ли у меня мать. Помню, как встревожил ее этот, как мне казалось, совсем невинный вопрос: бабушка засуетилась, заговорила о чем-то другом, и это еще больше возбудило мое любопытство. Наконец мои настойчивость и упрямство победили: бабушка таинственно, полушепотом рассказала, что у меня все-таки была мать — злая и жестокая женщина, что она бросила меня, маленького сиротку, и сама убежала с каким-то кавалером. У меня появилась масса неясных вопросов: кто такой «кавалер»? ("Плохой человек, разбойник", — объясняла бабушка.) Почему моя мама сбежала с разбойником? Может, он ее похитил? Оказывается, нет, добровольно сбежала, променяла на какого-то разбойника меня, папу и бабушку. Мне было обидно до слез. Не хотелось верить бабушке, и я обращался с вопросами к отцу. Он подтвердил. Тогда я спрашивал, где живет тот разбойник-кавалер? Оказывается, живет он в Москве. Я плакал. В мыслях звал ее, пытался представить ее образ. И все ждал, надеялся — вернется ко мне. Но она не приходила. И тогда во мне рождалась к ней ненависть.