Эдуард Тополь - Любожид
– Господи, благослови! Сделай чудо, чтоб это прошло таможню! Господи, прошу тебя! Благослови дело мое!
И вздохнул. Теперь – рукопись. Ни одному человеку в Москве Рубинчик не мог оставить эту рукопись, эти шесть тетрадей – не потому, что никому не доверял, а потому, что не хотел и не мог никого подставить. Если таможенники все-таки разберут эту щетку и найдут пленки, то в поисках оригинала такой рукописи гэбэ обшарит квартиры всех его друзей и всех Нелиных родственников. Нет, он не повторит ошибки Солженицына, который держал один экземпляр своего «ГУЛАГа» у машинистки; когда гэбэшники пришли к ней с обыском, она, зная, что ее ждет, выбросилась в окно…
Рубинчик вышел из гаража.
Низкое небо сыпало волглым, тяжелым снегом. Рядом – слева и справа – был целый ряд таких же кирпично-шиферных гаражей, и, наверно, в десятке этих гаражей хозяева занимались мелким ремонтом своих «Запорожцев», «Волг» и «Жигулей» – меняли масло, что-то чинили, паяли, красили, обменивались запчастями и, покуривая, грелись у небольших костров из мелкого деревянного мусора. Поэтому и Рубинчик без опаски развел небольшой костер – в открытой двери гаража положил на порог кусок жести и, присев на корточки, стал жечь на этой жести свою рукопись, вырывая из тетрадей сразу по восемь – десять страниц.
Грохот железнодорожного состава донесся издали и накатывал все громче, ближе. Вот он и совсем рядом, за гаражами. Рубинчик встал и посмотрел в сторону уходящего на запад поезда. Поверх гаражей ему были видны только крыши вагонов и тепловоза. Тут, уже удаляясь, тепловоз огласил заснеженную округу мощным и протяжным гудком.
– Я слышу! Слышу… – усмехнулся на это Рубинчик.
И он снова присел, вырвал из очередной тетради чуть не половину и сунул в огонь. И, глядя, как быстрым белым огнем горели главы об очередях в ОВИР и отказниках, он невольно вспомнил ту первую мартовскую ночь, когда ему приснилась эта Книга. Господи, как все изменилось в его жизни за эти месяцы! Он уже не сотрудник столичной газеты, не преуспевающий журналист и не участник веселых вечерних попоек. Он – изгой, «левак», «предатель Родины». Но он – автор Книги! Завтра он уедет из этой страны – с ее кислыми снегами, антисемитизмом, площадным матом на каждом шагу и византийскими амбициями светоча всего прогрессивного человечества. И провались ты пропадом, «Россия родная, страна любимая, советский край, моя земля»! Провались ты с твоими соцобязательствами, низким небом с портянку, коммунистическими лозунгами, очередями за пивом, партийной цензурой и процентной нормой для «лиц еврейского происхождения». Там, в Америке, его дети вырастут без комплекса пришлой нации, и уже одно это стоит Вареньки Гайновской и всех привилегий, которые у него тут были. Да и какие то были привилегии? Покупать голландских кур в редакционном буфете? Пить чешское пиво в Доме журналиста? Смотреть американские фильмы в редакционном кинозале? Что еще? Господи, если подумать всерьез – самые элементарные качества нормальной человеческой жизни здесь превратили в привилегии, и за эти крохи, за чешское пиво и финский сервелат, он почти двадцать лет своей жизни писал не то, что хотел, и не так, как мог!
Но теперь – все! Вот его первая Книга. Пусть другие везут на Запад фотоаппараты и коралловые ожерелья, мельхиоровые вилки и картины – он повезет свою Книгу. А там – посмотрим! – храбрился Рубинчик…
Тяжелые московские снежинки таяли в белом огне его маленького костра; никто, ни один из соседей-автовладельцев, не обращал на него никакого внимания; и Рубинчик мирно и спокойно сжег все шесть тетрадей своей объемистой рукописи. А пепел размешал и выкинул по соседству, в мусорную бочку, мысленно спросив себя с иронической усмешкой: «Ну, как самочувствие, товарищ Гоголь?» И действительно, было что-то уж слишком, до обидного будничное в том, как сгорела его рукопись – на куске ржавого железа, в грязном гараже, на глазах у равнодушных московских обывателей. Ну да черт с ними! – сказал себе Рубинчик. Гори они все голубым огнем!
Он вытащил сапожную щетку из тисков, аккуратно скатал со шва еще мягкие крохи столярного клея и кисточкой с лаком залачил этот шов. Прибрал в гараже, подождал, пока лак чуть высохнет, положил щетку на сиденье в машину и, закрыв гараж, с легким сердцем поехал в центр Москвы, в Елисеевский магазин, добывать детям на завтра в дорогу что-нибудь вкусное. Пусть Неля твердит, что «из-за этой проклятой книги» он совсем забыл о детях, он докажет ей, что это не так…
Впрочем, с пустыми руками в Елисеевский соваться не следовало, за просто так там можно купить только любительскую колбасу по два двадцать и карамель – да и то в очереди. Поэтому сначала Рубинчик заехал на Суворовский бульвар, в Дом журналиста. Он уже давно не появлялся в ресторане или пивном баре Дома журналиста по вечерам, чтобы не нарваться на какого-нибудь очередного Красильщикова, но он периодически заскакивал сюда днем на несколько минут и с одной целью – купить билеты на какое-нибудь закрытое «культурное мероприятие». Вот и сейчас он предъявил в кассу свой членский билет Союза журналистов, купил два билета на завтрашнюю премьеру какого-то французского фильма и еще два – на воскресное шоу «У нас в гостях Дом моделей. Моды Славы Зайцева!». Конечно, его так и подмывало спуститься в пивной бар и выпить на прощанье хоть кружку чешского пива с редкими в Москве, но доступными тут, в ДЖ, раками. Но Рубинчик одернул себя: «Некогда, в Вене выпью!»
В два часа дня он был на улице Горького. Было еще светло, но как-то по-зимнему серое и снежно-серое небо, казалось, совсем уже опустилось на крыши домов, как затасканная солдатская шапка на лоб новобранца.
Приткнув машину к грязному сугробу, Рубинчик сунул в портфель столь драгоценную теперь обувную щетку и вошел в Елисеевский. Впрочем, «вошел» – не то слово. Два встречных потока людей, рыщущих по городу в поисках дефицитных продуктов: кофе, фруктов, тех же венгерских кур, финского сервелата и т.д. – встречались в узких дверях магазина, как две вражеские армии, и, завихряясь, таранами пробивали друг друга – одни наружу, из магазина, а другие – внутрь. Ввинтившись с очередным таким тараном в правый торговый зал, Рубинчик оказался сдавленным сразу тремя толпами, окружившими отдел колбас, ликероводочный и кондитерский. В колбасном была только любительская и московская колбаса да сосиски свиные второй категории, в ликероводочном выбор был роскошный – от кубинского вермута до венгерского токая, но очередь эти импортные «чернила» презирала и расхватывала только водку «Московскую», а в кондитерском в преддверии праздника Октябрьской Революции «выбросили» польские шоколадные наборы в немыслимо красивых коробках.
Но Рубинчик не стал ни в одну из очередей, а пробился сквозь толпу в глубину магазина, к двери с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Сразу за этой дверью была лестница вниз, в подвальные склады, а под лестницей находилась комнатка дежурного администратора, и к этой комнатке еще с лестницы стояла очередь так называемых левых, или блатных, покупателей. Они разительно отличались от тех, кто толпился в торговом зале. На них были импортные дубленки, кожаные и замшевые пальто, модные кожаные сапожки до колен и прочий импорт. То была новая московская буржуазия – парикмахерши, адвокаты, портнихи, спортсмены-олимпийцы, продавцы галантерейных и обувных магазинов, гостиничные администраторы и т.п. А приглядевшись, вы могли обнаружить среди них и балерину Большого театра, и кинозвезду средней величины, и хозяина «ямы» Лопахина. Все они несли вниз, администратору, что каждый мог – от бельгийских сапог на меху до автомобильных запчастей. И когда подошла очередь Рубинчика, он, войдя в комнатушку администратора, сказал светски:
– Катюша, здрасти, как поживаете?
Катя, полная администраторша лет тридцати трех, не то любовница, не то племянница соседа Рубинчика по прежней квартире в Филях, вскинула на него пустые глаза:
– А, Лев Михайлович! Здравствуйте.
– Катя, завтра у нас в ДЖ французский фильм, а в воскресенье показ новых мод, Слава Зайцев. Я подумал, что вам это будет интересно… – И он положил ей на стол только что купленные в ДЖ билеты.
– О, спасибо! – сказала Катюша. – Сколько я вам должна?
– Да что вы, Катя! Это же пригласительные билеты. Бесплатно.
– Ну спасибо. – Она спрятала билеты в стол и положила перед собой лист бумаги. – Что будете брать?
– А что есть? – Рубинчик не был уверен, что Катя пойдет в ДЖ, но билеты ей пригодятся – для дантиста, автомеханика, начальника ЖЭКа…
– Да все есть. Вам мясо, рыбу? Или и то и другое?
– Мне, вы знаете, Катя, в дорогу. Я в отпуск еду, с семьей…
Катя посмотрела на него внимательным, долгим взглядом. Вздохнула и стала писать не спрашивая.
– Икру черную – могу дать три банки, не больше. Сервелат – советую взять четыре палки, это не портится. Еще буженину польскую – полкило. Купаты в банках и рулет телячий – по две штуки, больше не могу, это у нас осталось от буфета в Кремлевском Дворце. Рыбу возьмите копченую. Что еще? Мандарины? Яблоки? Шампанское?
