Эдуард Тополь - Любожид

Но Гольский не успел ответить – шум за окном усилился, послышались крики, топот ног. Это с севера, с Троицкой улицы, на Самотечную площадь вышла темная, плотная, в новеньких брезентовых спецовках и пластмассовых касках толпа «строительных рабочих». Они двигались на демонстранток стеной, плотным монолитом, а позади толпы евреек милиция спешно убирала полосатые барьеры и открывала транспорту проезд по Садовой-Самотечной.

– Ага! – Игунов вскочил со стула, хмельными резкими рывками выдернул в окне шпингалеты сверху и снизу и настежь открыл сначала внутреннюю, а потом и наружную створки. Холодный воздух, шум толпы, крики женщин и матерщина «строителей» ворвались в кабинет Кузмичева.

Тем временем «строители» уже достигли демонстранток и всей массой своей колонны начали давить на них, сталкивая под колеса летящих по Самотеке машин.

– Давай, давай, жидовки! – кричали они. – Катите в свой Израиль забастовки устраивать! А у нас тут нехер хулиганить! Тут наша власть, рабочая!

– Осторожно, тут дети! Как вы смеете!…

– Иди, иди! Домой иди с детьми! Нехуй ребенка на морозе держать!

– Позор! Какие вы рабочие? От вас водкой разит! Мужчины называются! На женщин прут!…

– Ты поговори мне, падла! Я те в том переулке покажу, какой я мужчина! Хочешь?… Дорогу давайте! Пройти людям надо! Это тротуары для рабочего класса! И нехуй тут перед Западом выступать! Нажми, ребята!

Стоя у окна, Игунов произнес с ироничным пафосом:

– Снова гонимыми являются сыны Израиля, вчера еще как будто торжествовавшие…

Гольский не понял – это очередная цитата или слова самого Игунова.

Между тем за окном, на улице, мужья демонстранток поспешили было на выручку своим женами, но Инесса Бродник тут же закричала им в неизвестно откуда появившийся у нее в руках мегафон:

– Назад! Назад! Вы что, не понимаете? Они же хотят драку спровоцировать! Назад! Не подходите! Девочки! Отходим! Постепенно отходим!

Женщины стали пятиться, задние выскочили на мостовую Самотеки и замахали руками, пытаясь остановить летящие на них и орущие гудками машины.

– Ах ты, мать твою! – Кто-то из «строителей» выпрыгнул из строя прямо на головы демонстранткам, дотянулся до Инессы Бродник и вырвал у нее мегафон. Под тяжестью его тела женщины невольно расступились, а в образовавшийся клин тут же ринулись наступающие и, подхватив своего товарища, усилили нажим, рассекли толпу женщин сначала надвое, потом еще и, уже улюлюкая и свистя, погнали разбегающихся евреек по площади, по Самотеке и даже через нее – к Цветному бульвару. Походя сбивали телекамеры западных корреспондентов со штативов, топтали ногами их фотоаппараты и кой-кого били под дых локтем и в пах коленом. Только со старым актером-отказником Герциановым произошла заминка: он взобрался на высокую театральную тумбу и, стоя над всем этим побоищем, громко читал из какой-то книги:

– «Евреи социалистических стран полностью свободны от национального и классового угнетения! Абсолютное большинство их живет в гармонии с обществом и активно участвует в строительстве социализма! Их участие в развитии культуры, науки, спорта, выдвижение их на руководящие посты – все это самое яркое свидетельство эмансипации и ассимиляции евреев среди братски принявших их социалистических наций!…»

– Сволочь! – сказал Игунов в кабинете Кузмичева. – Мою книгу читает! – и протянул Гольскому бокал за новой порцией коньяка.

– «Сионистским проискам не суждено увенчаться успехами! – продолжал выкрикивать Герцианов с тумбы, держа в руках книгу «Иудаизм без грима». – Гневом и массовыми протестами отвечают наши советские трудящиеся евреи на клеветнические измышления Тель-Авива о так называемом положении евреев в СССР…»

Но тут Герцианова сдернули с тумбы, дали по печени и по шее, и старик полетел носом по тротуару.

Победа «рабочего класса» была полной и неоспоримой.

Глава 19

24 часа до отъезда

…этот удел народа гонимого, преследуемого, ненавидимого, презираемого, как ни тягостен по-человечески, не страшен для судьбы Израиля, самому бытию которого ничто не может угрожать. Он находится под высшей охраной и защитой Божественной.

Женщина бесконечно благодарна мужчине за совокупление, и когда в нее втекает мужское семя, то это – кульминационная точка ее существования.

Если бы еще месяц назад кто-то сказал Рубинчику, что придется ему пережить за сутки до отъезда из России, он рассмеялся бы этому человеку в лицо и назвал бы его сочинителем мелодрам. Тем паче что тогда, месяц назад, Рубинчик с жестким и типично еврейским максимализмом отсек себя от всех адюльтеров – ради своей Книги. Да и после того памятного визита к Вареньке в Мытищи он ей больше не звонил и в Мытищи не наведывался. Ну, случилось – сорвался в день получения овирского разрешения, но чем быстрей Варя забудет о нем, тем лучше для нее. И, если честно, для него тоже. К тому же и некогда уже заниматься этими делами – сутки остались до отъезда…

Но Ее Величество Жизнь не боится ни мелодрам, ни их снобистских критиков, наверно, она, эта Жизнь, из принципа не могла позволить Рубинчику уехать из России просто так, за здорово живешь. А иначе как еще можно объяснить то, что случилось с ним в тот по-зимнему метельный день 21 октября 1978 года?

Утром, когда Рубинчик сказал жене, что у него «есть канал» для передачи его Книги на Запад, он просто соврал, чтобы успокоить Нелю. Никакого канала не было, да и откуда ему было взяться? Даже простое приближение к иностранным корреспондентам и дипломатам было в то время чревато арестом или как минимум допросом в КГБ. Ведь все без исключения иностранцы были в Москве под гэбэшным «колпаком», и арест Щаранского подтвердил это ясней ясного. Стоило Щаранскому приблизиться с каким-то самиздатом в руках к американскому не то дипломату, не то журналисту, как его тут же взяли и влепили 13 лет! А если бы у Щаранского была в пакете такая Книга?

Нет, ни к каким иностранцам Рубинчик не станет обращаться! Пока никто, кроме Нели, не знает о существовании Книги, у него еще есть шанс выбраться из этой страны живым. Правда, Неля поставила ультиматум – или они едут без Книги, или она и дети едут отдельно, первыми, а он – как хочет. Рис ковать детьми ради его «дрянной Книги» она не желает!

Ну, что касается риска, то Неля, конечно, права. Если таможенники обнаружат у них эту Книгу, ни он, Рубинчик, ни его дети уже никогда не увидят советскую границу с внешней стороны. А он, конечно, поедет совсем в другую от границы сторону. Но именно это и говорит о важности Книги! Кто позволил Неле так называть его Книгу?! И вообще Неля стала последние месяцы какой-то истеричной, вздрюченной…

Занимая себя этими размышлениями, Рубинчик работал, не ощущая холода. Он стоял у самодельного верстака в своем бывшем гараже, который вмеcте с машиной уже перешел к новому владельцу формально, а завтра перейдет и наделе. Но сегодня у Рубинчика еще были ключи от гаража, и теперь, стоя у верстака, он маленькой стамеской углублял внутреннюю полость ручки обувной щетки. Еще ночью, когда Неля спала, а Рубинчик проявлял свои фотопленки, он стащил в передней эту старую сапожную щетку и предусмотрительно сунул ее в портфель, а теперь, приехав в гараж, расщепил ручку щетки на две части – аккуратно, по шву. Одну половинку, которая держала черную от ваксы щетину, он отложил в сторону, а вторую зажал в тисках и выстругивал изнутри с той осторожностью, с какой, наверно, Страдивари делал свои скрипки.

Через час углубление стало достаточным, чтобы вместить заветные пленки, на которых была вся его рукопись. Рубинчик туго завернул их в целлофан, вложил в выдолбленную ложбинку, прижал обе половинки щетки друг к другу и увидел, что шов между ними все-таки заметен. Тогда он мелкой наждачной бумагой чуть зашкурил внутренние стороны двух половинок щетки и снова сложил их. Годится! Теперь – клей. Нанеся тонкий слой столярного клея на обе половинки ручки, Рубинчик подул на них, подождал с минуту, а потом плотно прижал друг к другу и еще зажал в тисках. И, закрыв глаза, сказал неожиданно даже для самого себя:

– Господи, благослови! Сделай чудо, чтоб это прошло таможню! Господи, прошу тебя! Благослови дело мое!

И вздохнул. Теперь – рукопись. Ни одному человеку в Москве Рубинчик не мог оставить эту рукопись, эти шесть тетрадей – не потому, что никому не доверял, а потому, что не хотел и не мог никого подставить. Если таможенники все-таки разберут эту щетку и найдут пленки, то в поисках оригинала такой рукописи гэбэ обшарит квартиры всех его друзей и всех Нелиных родственников. Нет, он не повторит ошибки Солженицына, который держал один экземпляр своего «ГУЛАГа» у машинистки; когда гэбэшники пришли к ней с обыском, она, зная, что ее ждет, выбросилась в окно…