Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
— Что нового на фронте в «аквариуме»? — не поднимая глаз от бумаг, спросил Бартош, когда ошарашенный Брих вернулся на свое место.
— Кажется, Казде сегодня очень плохо, — в замешательстве ответил тот.
— Так, так. И товарищ Мизина уже, видно, так и дрожит от нетерпения поздравить себя… Еще бы! Такая дружба, сорок лет, доктор! Ну, ну — может, и дождется товарищ Мизина…
Бриху достаточно было одного взгляда, чтобы понять: ничто не ускользнуло от проницательных глаз Бартоша. Этот ничего не пропустит и все поймет!
По широкому карнизу застучали капли дождя.
По субботам в буфете обедов не было, и Брих зашел после работы пообедать в небольшой трактир, недавно им облюбованный. Поел без особого аппетита, просмотрел газеты, журналы, не в силах подавить зевоту. Взглянул на часы-браслет. Половина второго.
Вспомнился проницательный взгляд Бартоша. Интересный человек этот коммунист! Как бы он поступил, если б знал?.. Ясно как. Нет сомнений, не раздумывая, отправился бы в ближайший участок госбезопасности. Наверняка! И притом вполне бескорыстно. Бартош хороший человек, только не понимает шуток с такими вещами. Коммунист душой и телом, уважает мнения других — такого человека можно и нужно ценить. Если б он узнал…
И тут его облило холодом. Он бросил газету на стул, уже вставая, провел по лбу вспотевшей ладонью.
Идиот! Вчера от уборщицы спрятал свои листочки в ящик, а замок-то испорчен… Ну да, это так! Легкомысленный болван! Спокойно, не сходи с ума… Что делал Бартош, когда он, Брих, уходил из отдела? Что? Брих напрягал память, заставляя себя вспомнить подробности. Конечно, Бартош торчал за столом, сказал — останется еще поработать. Вскинул глаза на уходящего Бриха. Такой взгляд чувствуешь спиной. Бартош явно медлил, — дожидаясь, чтобы ушли все. Конечно, конечно, так и есть! Вспомни, как он на тебя уставился, передавая конверт с листовкой! И потом тоже! Чуял что-то, ищейка! А вдруг он и листовку-то сам послал, чтоб проверить меня — ничего удивительного, от него и этого можно ждать. И теперь наблюдает, как буду себя вести. Я это чувствовал, я это знал! — пронеслось в голове у Бриха. Теперь все уже ушли из отдела, Бартош встал, роется в моем столе… Не в первый раз — и легко может объяснить это тем, что искал накладные или какую-нибудь там точилку… Вот он открыл ящик, нашел, читает! И — к телефону! Скорей! Брих — подлый предатель! Так это может быть. Так может случиться!
— Официант, счет!
Брих выбежал из трактира, застегивая пальто уже на улице под дождем; кинулся к зданию компании, но потом сумел сдержать шаг: глупости, каша у меня в голове, спокойно! Люди уже оборачиваются на тебя, иди медленнее, чтоб не обращать на себя внимания. Сердце бушует в груди, подгоняет ноги, но мозг укрощает их, и они уже не торопятся. Что я ему скажу? Да ничего! Да, я так думаю! И писал это я!
В проходной никого. Брих пробежал по коридору мимо уборщиц, моющих пол, ворвался в отдел, еле переводя дух.
А тут — ни души, но еще не убирали. Он бросился к столу, вытащил верхний ящик, стал перебирать груду ненужных бумаг. Ага, вот! Облегченно вздохнул. Совсем я спятил. Сколько я сделал копий? Пять, твердо помню — пять. Одна, две, три… как ни рылся, нашел только три копии своего воззвания. Ну, еще раз! Действительно ли было пять? Не помню — может быть, спутал. Дурак! Ничего я не спутал! Кто-то тут рылся, наверняка, погляди же! С первого взгляда видно! И копий я сделал пять, помню совершенно точно. Значит, Бартош… Ерунда, я схожу с ума. Схватился за голову. Я не перечитывал, быть может, сунул две копии в карман, когда вошла уборщица, и случайно выронил? Где-нибудь на улице? Растяпа, неисправимый болван! Играешь в сопротивление, а не успел шагу ступить — и вот что получилось!
Как был, в мокром пальто, свалился на стул. Догадки беспорядочно кружились в голове, как осенние листья под ветром. Спокойно! Ничего сверхъестественного не случилось. Я писал то, что чувствовал, не более! Писал за себя, так что пускай теперь…
Но страх уже вонзил в него свой ледяной коготь.
Тут только он заметил, что дядя еще не ушел — за стеклом «аквариума» виднелась его седеющая голова, его острый профиль. Брих встал: надо спросить дядю, когда ушел Бартош. В распахнутом пальто, с шарфом, свободно обмотанным вокруг шеи — все еще было мокрое от дождя, — он быстро подошел к двери «аквариума», открыл…
Странная тишина поразила его и — сладковатый запах дядиных сигарет. В раскрытое окно долетали шорохи весеннего дождя, порывы сырого ветра.
Дядя стоял над столом Казды, опираясь пальцами на стеклянную доску; брови его были сдвинуты, а лицо застыло — он словно замечтался и даже не услышал звука открываемой двери. На столе громко тикали в тишине часы, старинная луковица, которые Казда всегда перед началом работы вынимал из жилетного кармана и клал перед собой. Теперь сам Казда лежал головой на столе, руки его бессильно свешивались чуть не до полу, на котором валялись какие-то листы, густо испещренные цифрами, и коробочка с таблетками. В неподвижных зрачках Казды трепетал страх. Еле слышный хрип вырывался из сведенного судорогой рта.
Мизина медленно обернулся. Казалось, появление племянника его нисколько не удивило. Он словно приходил в себя после пережитого потрясения. Скованным жестом показал на Казду:
— Сознание потерял… — произнес он сдавленным голосом. Потом вдруг вспыхнул и набросился на растерявшегося племянника. — Ну чего уставился? Не видишь, что случилось? Что за люди, ей-богу!
Брих бросился к телефону и дозвонился сразу. Положив трубку, сел на стул и только тут задрожал, как в лихорадке. Он не мог совладать со своими трясущимися руками. Глядел в лицо Мизине, по-прежнему ничего не выражавшее, даже когда он ощупал пульс больного.
— Жив, — бросил он коротко и пошел закрыть окно.
Дождь перестал, по комнате скользнул луч солнца, прорвавшийся сквозь пелену облаков.
Вернувшись к неподвижному Казде, Мизина погладил его по плечу.
Время ожидания — долгое, нескончаемое — прошло в молчании. Брих все еще ничего не понимал. Что тут разыгралось?
Дядя опять закурил — руки у него прыгали, так что он никак не мог поднести огонек зажигалки к кончику сигареты.
— Да что же они не едут?!
Когда санитары уносили бесчувственное тело, Брих двинулся было за ними, но Мизина ухватил его за рукав и удержал.
— Погоди, мальчик, — проговорил он, когда дверь закрылась, и принялся расхаживать из угла в угол. По лицу его градом катились слезы. Нагнувшись, он собрал с пола рассыпавшиеся таблетки, уложил их в коробочку и задумчиво покачал ее на ладони, словно в память о верном товарище.
— Вот так и теряешь друга, — прошептал он. Вытер платком лоб. — Бедный добрый Карел! Как я уговаривал его отдохнуть! Сколько просил! Подумай о себе, Карел! Бесполезно. Как пень. Но… это ведь самый мой лучший друг! Мы были словно родные братья! Познакомились еще в первом классе, и никогда между нами не было ни вот столечко… Какая была дружба! Такой ваше поколение и не знает! Не понимает! Вы не понимаете, что это такое — нравственные ценности. Сорок лет! Сорок лет!
Он словно разговаривал сам с собой, растравлял себя воспоминаниями о мелких эпизодах этой дружбы — и лил слезы, как если бы Карела уже не было в живых.
— Бросьте, дядя, — сурово одернул его Брих. — Кого вы пытаетесь убедить? Меня? Я не слепой. Можете радоваться. Он вам уже не помеха!
Мизина окаменел. Остановился возле стола Казды. Потом его печальное лицо вздрогнуло, он поднял палец и прошипел с ненавистью:
— Ах ты… что выдумал?! Что ты себе позволяешь?..
— А вот и позволяю! — отрезал Брих. — Но не бойтесь, я не пойду доносить, да, впрочем, и не о чем. На дружеские чувства закон не распространяется.
Мизина дернулся как ужаленный и по праву человека, переживающего большое горе, указал племяннику на дверь, драматически воскликнув:
— Вон! Видеть тебя не желаю! Неблагодарный! Для того ли я тебе помогал, когда ты вернулся из Германии с голой задницей? Для того на работу устроил? Чтоб ты мне теперь… бросил в лицо эту гнусную, эту подлую ложь?! Твоя покойница мать перевернулась бы в гробу, если бы знала, до чего…
— Маму не трогайте, — отмахнулся Брих. — Она была честный и чистый человек, хотя в ваших глазах — всего лишь прачка!
Дядю невозможно было успокоить: он захлебывался от обиды.
— Убирайся! Все вы такие! Молодое поколение! Мразь! Я тебе запрещаю повторять… подобные слова! Ты еще узнаешь дядю Мизину, негодяй! Запрещаю! Вынюхивать под дверью — это ты умеешь, подслушать, втереться в доверие, а потом оплевать, обвинить! — Плотина его невозмутимого достоинства окончательно рухнула, накипевший гнев и раздражений требовали выхода. — Дочь?! — Он захлебывался словами, чуть не плача. — Да есть ли у меня дочь? Потаскушку вырастил! За моей спиной с проходимцем валяется, а я надрываюсь, чтобы…
