Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Заткни свою поганую пасть, чертов кулак!
Станислаусу казалось, что его распяли и еще ковыряют палкой в ранах. Ревностный железнодорожник Богдан напустился на Маршнера. Пусть этот хвастун немедленно ляжет спать. С минуты на минуту может появиться дежурный офицер, чтобы осмотреть комнату и принять рапорт. Станислаус спохватился: ведь это он дневальный — и стал торопливо проверять, высыпана ли зола из печки. Потом начал протирать тряпкой Гитлера. Портрет куцеусого Адольфа висел между окнами. На нем не должно быть ни пылинки. Маршнер раздевался, толкаясь о железные стойки двухэтажных коек. Он толкнул Крафтчека, погруженного в вечернюю молитву, и тот пнул его ногой. А Маршнер, в кальсонах, в торчащей бугром сорочке, пытался погрозить кулаком, но зашатался и схватился за стойку.
— Смейтесь, смейтесь, придет еще времечко, прошу иметь в виду.
Он тряс койку, как медведь трясет прутья клетки. Станислаус, дневальный, подталкивал Маршнера к постели. Вонниг хохотал и спрашивал:
— Ты что же, пил с вахмистром на брудершафт?
Маршнер отрыгнул.
— Что там брудершафт, это, брат, самое маленькое. Он меня потом просил и даже умолял обеспечить ему комнату в гостинице для него и для его уважаемой супруги. Я был у них за квартирьера. Достал комнату с двумя постелями, ванной — и все за мой счет, прошу иметь в виду.
Коричневая кофейная жижа окатила голову Маршнера. Роллинг отставил пустую кружку и повернулся к стене. Маршнер, опираясь на Станислауса, взбирался на койку.
— Что это, кофе или бурда какая-то? Я подам жалобу. Господин вахмистр будут очень довольны, прошу иметь в виду.
Вонниг хохотал. В комнату ворвался офицер. Его сопровождали унтер-офицер и эскадронный писарь. Станислаус отрапортовал. Молоденький лейтенант Цертлинг, заложив руки за спину, расхаживал по комнате так, словно искал грибы. Он велел писарю проверить, не осталась ли в печке зола. Но там уже было все в порядке. Лейтенант шагал по проходу между койками. Он поднял край одеяла Маршнера, чтобы проверить, чистые ли у него ноги. Станислаус вспотел от страха. Неужто ему еще придется мыть ноги Маршнеру? Лейтенант поморщился. С другого конца постели доносилось бормотание Маршнера:
— Более просторных кроватей нет во всем отеле, рад стараться, господин старший вахмистр, прошу иметь в виду.
Лейтенант смотрел на хрипло лопотавшего во сне Маршнера и заметил кофейные пятна на его сорочке.
— С-свинья! — прошипел он.
Ротный писарь сделал пометку. Внезапно лейтенант наклонился: он наступил на что-то. То был окурок сигары Маршнера. Вот когда на Станислауса обрушилась гроза. Ему было приказано лечь и подползти к окурку. Он должен был прямо над ним пятьдесят раз выжиматься на руках и пятьдесят раз поклониться, не сгибая колен, и все это делать, не спуская глаз с изжеванного окурка.
— А теперь вы его видите? Еще тридцать раз выжаться, чтобы улучшить зрение! — Ротный писарь продолжал что-то записывать.
Они ушли, а Станислаус все еще продолжал выжиматься. Голос Роллинга с верхней койки прозвучал как божий глас с небес.
— Он ушел!
Станислаус еще несколько минут оставался лежать ничком и размышлял о своей жизни.
Один за другим ползли тусклые казарменные дни. Настала зима. Однажды утром пронзительный свист прервал чудесный сон. Станислаусу приснилась Марлен. Она была его первой, его лучшей любовью. Солдаты, разбуженные унтер-офицерским свистком, вскакивали с постелей: в комнате было холодно и сыро. Они хлебали коричневую жижу ячменного кофе из котелков, размазывали жалкие пятна маргарина по темному черствому хлебу.
Потом начиналось то, что почему-то называли службой. Налево! Направо! Кругом! Левое плечо вперед, бегом марш! Правое плечо вперед, бегом марш! Бесконечные, утомительные упражнения в прицеливании. Ружейные приемы. Солдаты монотонно бормотали заученные наизусть отрывки из боевого устава и смотрели на галок, летавших над крышей казармы. Заучивали и наизусть перечисляли части винтовки и пулемета. Чистили оружие, каждый день снова и снова чистили оружие. Чистили мундиры, проверяя все швы, натирали до блеска ремни и сапоги. И, наконец, чистили коней. Прикасаясь к лошадям, они ощущали живое тело. В конской шерсти скрывались последние остатки жизни, сохранившиеся в казарменной пустыне. Когда наступала пора любви, кобылы становились упрямыми, а жеребцы дичали. Им нельзя было запретить любовь. С ними считались. Следили только, чтобы они не повредили себе, не поранились. Лошади были дороги, а люди дешевы.
В те редкие вечера, когда у Станислауса не бывало внеочередных нарядов по конюшне, он находил утешение, читая тоненькую книжонку, данную ему Вайсблатом в то знаменательное воскресенье. На первой странице книги был изображен автор. Человек с покатым лбом и густыми косматыми волосами. Из-под лохматых бровей сверкали глаза сумасшедшего. На рот нависали волнистые усы. Станислаус был убежден, что, садясь пить кофе, этот человек сосал его через усы. Его звали Фридрих Ницше. Он выглядел бы полубогом, если бы не пиджак в мелкую клетку. Фридрих Ницше описывал в этой книжке жизнь человека, который ушел в горы и там десять лет наслаждался своим духом и своим одиночеством. Потом человек спустился с гор и снова пришел к людям. И трудно себе представить — но за это время он стал более мудрым, чем сам Иисус Христос. Где бы он ни появлялся, он так и рассыпал толпам свои поучения: «Глядите! Я устал от мудрости, как пчела, которая собрала слишком много меда. Мне нужны руки простертые, чтобы черпали мудрость» — так странно выражался этот поэт.
Станислаус простирал обе руки — подавайте мудрость! Он читал, морща лоб, но некоторых мест так и не понял. Он стал подозревать, что эти места мог понять только сам Фридрих Ницше, потому что он был отцом сверхчеловеков.
Однако Станислаус находил и такие отрывки и поучения, которые воспринимались легко, как мед. Фридрих Ницше, словно пчела, заполнял соты его мозга медовыми испражнениями. «В женщине все загадка, но все загадки в женщине имеют одно решение — беременность». Да-да, этот Фридрих знал толк! Станислаус не мог себе простить, что не сделал ребенка Лилиан. С малышом на руках ей было бы не так легко охотиться за вахмистрами. И Фридрих Ницше поучал: «Счастье мужчины означает: я хочу. Счастье женщины означает: он хочет». И это помогло Станислаусу понять, в чем он ошибался. Всегда было так, что Лилиан хотела, а он только уступал.
— Мы не пойдем сегодня в кафе, я буду писать стихи, — говорил Станислаус.
— Пошли в кафе, я хочу потанцевать, — заявляла Лилиан и поглаживала его мизинцем. И они шли в кафе.
Станислаусу не нужно было так поступать. Да, этот Фридрих был прав. Он знал что к чему, усатый Фридрих Ницше.
«Женщина должна повиноваться и должна найти глубину для своей поверхности. Ибо нрав женщины — это поверхность. Он — зыбкая волнуемая пленка над мелководьем». Так поучал Фридрих. Это было так же справедливо, как многие изречения в библии. Станислаус знал это по собственному опыту. Как это чудесно, когда твои мысли подтверждает кто-то другой, особенно в печатных строках книги.
Вахмистр Дуфте раздавал письма. Солдаты выстроились во дворе казармы.
— Вонниг! — выкрикнул вахмистр.
— Есть! — откликнулся Вонниг.
— Вам почты нет, — сказал вахмистр.
— Ха-ха-ха-ха! — Маршнер хохотал над остроумной шуткой господина вахмистра.
— Гогочет, как насос на помойке, — проворчал Роллинг.
— Бюднер! — выкрикнул вахмистр Дуфте. Он перевернул конверт и прочел обратный адрес. Его глаза по-ястребиному застыли. Станислаус вышел из строя. Вахмистр уронил конверт на землю. Станислаус наклонился за ним.
— Лечь и не подыматься! — заорал Дуфте.
Станислаусу пришлось сорок раз выжиматься на руках над конвертом. При этом он смог прочесть обратный адрес: «Пауль Пешель, столяр-краснодеревщик». Станислаус мог бы выжаться и пятьдесят, и шестьдесят раз. Его ладони задубели от щебня казарменного двора и от ружейных приемов.
— Встать! Бегом марш!
Станислаус добежал до угла казармы. Там он должен был снова лечь и ползти, опираясь на локти. Так он без особого труда дополз до своего письма. Взял его и снова стал в строй. Господин вахмистр был удовлетворен; к тому же он порядком устал за день. В заключение он сообщил, ухмыляясь, что Маршнер может получить посылку, увесистую посылку, которая ждет его в канцелярии. Потом зевнул в перчатку и приказал разойтись.
Станислаусу не терпелось прочесть письмо папаши Пешеля. Он принялся за него еще до обеда, не успев помыться. Пешель просил извинить его. Он увещевал свою дочь Лилиан. Но ведь сегодня нельзя все сказать. Таковы уж обстоятельства… Правда, поэт еще может некоторые вещи описать иносказательно. Так или иначе, но Лилиан его послушалась и восприняла его наставления. «Что же еще написать тебе, дорогой Лиро Лиринг? Ты ведь и сам это чувствуешь, когда твоя возлюбленная, моя дочь, тебя обнимает. Она теперь с каждым разом все охотнее уезжает к тебе, и я этому бесконечно рад. И когда я думаю о том, как вы вдвоем счастливы, мне вновь хочется писать стихи. Не забывай своего Пауля Пондерабилуса.
