Альбер Коэн - Любовь властелина
Да, я знаю, убого это желание соблазнять. Так же как абсурдны и мои упражнения, направленные на поддержание физической формы и способности убивать — ведь он окажется более коварным и будет говорить с тобой о Бахе и Боге и спрашивать целомудренно, не одаришь ли ты его своей дружбой. Кто знает? Может, ты ответишь мне «да», потупив взор, и попадешь в крысоловку, в глубине которой всегда маячит спальня. Но я не могу, не хочу больше соблазнять так, как они хотят, не хочу больше этого бесчестия.
Он сел, кашлянул, чтобы она обратила на него внимание, но она не подняла головы, и это его задело. Он присвистнул и спросил себя: не вызваны ли его анафемы женщинам, обожающим гориллоподобие, бешенством, возникающим от мысли, что этих нахалок может привлечь кто-то кроме него? Да, по правде говоря, он ревновал всех женщин. Он пожал плечами, развязал командорский галстук, меланхолично принялся им поигрывать, поднял брови, как бы призывая небо в свидетели поведения этой злюки, которая нарочно на него не смотрит. Дабы утешиться, он приподнял крышку портсигара, но осторожно, чтобы туда могли проскользнуть два пальца. «Тайный визит султана в гарем», — подумала она. Глядя в пространство, он наугад взял сигарету, и она подумала, что султан выбрал фаворитку на ночь, но вслепую, чтобы не портить приятный сюрприз. Он зажег спичку, забыл поднести ее к сигарете, обжег палец, с отвращением отбросил спичку, а за ней и сигарету. Она едва сдержала нервный смех. «Изгнание фаворитки», — подумала она.
— Стыдно еще, что будущая любовь может базироваться на презренном высоком положении, достигнутом хитростью и безжалостным уничтожением соперников. Бывший министр, теперь зам генерального шута, кавалер я уж не помню там чего, да, все же помню чего, это я ради красного словца сказал. Я все же немного комедиант, — пояснил он, мило улыбнувшись. — Вот такой уж я, Солаль Четырнадцатый из Солалей, окруженный всякими канальями заместитель Генерального секретаря Лиги Наций, важная персона в этом жужжащем улье, в котором нет меда, улье, заполненном трутнями, заместитель генерального трутня, заместитель генерального специалиста по пустопорожней суете. Ох, скажите мне, что я делаю среди этих политических манекенов, министров и послов, совершенно бездушных типов, тупых, но хитрых, энергичных, но бесплодных, легких, как пробки, плывущих по течению реки и полагающих, что река течет вслед за ними, болтунов и подлиз в коридорах и конференц-залах, хлопателей по плечам и обнимателей дорогих друзей, которых они ненавидят, вредящих друг другу, пытающихся набить себе цену, чтобы продвинуться по служебной лестнице, — с тем чтобы кубарем слететь с нее через какое-то время и занять место в большой яме в земле, и стать тихими в деревянном ящике, возбужденных и серьезно обсуждающих решения в Локарно и пакт Келогга, всерьез воспринимающих эти совершенно эфемерные глупости, всерьез воспринимающих все эти грандиозные политические аферы, грязные семейные интриги и местечковую мелочность, кретинов, всерьез воспринимающих самих себя, расхаживающих с важным видом — руки в карманах, цветок в бутоньерке и белый платочек в кармане пиджака. И каждый день я разыгрываю фарс, каждый раз я притворяюсь одним из них, я тоже серьезно обсуждаю, я тоже авторитетным тоном несу околесицу — руки в карманах, взгляд исполнен международного и политического значения. Я презираю эту ярмарку, но я скрываю свое презрение, потому что я продал душу за комнату в «Ритце», шелковые рубашки, «роллс-ройс» и ванну три раза в день, и оттого я безутешен. Хватит.
Он подошел к окну, полюбовался скромно освещенной Женевой, дрожащими огнями французского берега; на черной глади озера качались уснувшие лебеди, спрятав головы в оперенье. Вновь приблизившись к Ариадне, он внимательно посмотрел на нее и улыбнулся бедняжке, которой суждено умереть.
— Представьте себе все эти будущие трупы на улицах, на тротуарах, такие торопливые, такие озабоченные, не знающие даже, что земля, в которую они будут зарыты, уже существует и ждет их. Будущие трупы шутят, возмущаются, гордятся. Смеющиеся приговоренные женщины, обнажают соски настолько, насколько могут, выпячивают их, глупо кичась своими молочными флягами. Все — будущие трупы, но при этом успевают побыть злыми за короткий период своей жизни, они так любят, например, писать «Смерть евреям» на стенах. Пойти против всего мира и попробовать говорить с людьми? Убеждать их, что нужно иметь жалость друг к другу, подталкивать их к идее неизбежности смерти? Бесполезно, им нравится быть злыми. Проклятие клыков. За две тысячи лет — только ненависть, клевета, заговоры, интриги, войны. Какое еще оружие они изобретут через тридцать лет? В конце концов эти ученые обезьяны поубивают друг друга, и род людской погибнет от злости. Значит — надо утешаться любовью женщины. Но заставить любить себя слишком просто — это так унижает. Каждый раз одна и та же старая стратегия и те же жалкие причины, плотские и социальные.
Да-да, социальные. Конечно же, она слишком благородна для снобизма, и ей кажется, что она не придает никакого значения моей должности заместителя генерального шута. Но ее подсознание до безумия преисполнено снобизмом, как и все подсознания, обожающие силу. Она безмолвно протестует, считает мой склад ума порочным. Она так уверена, что для нее имеют значение лишь культура, изысканность, тонкость чувств, честность, лояльность, благородство, любовь к природе и так далее. Но, дурочка, ты не видишь, что все эти достоинства свидетельствуют о принадлежности к правящему классу, и это на самом деле глубинная, тайная, тебе самой непонятная причина, по которой они так много для тебя значат. Именно эта принадлежность придает очарование мужчине в глазах милого создания. Конечно же, она мне не верит, никогда мне не поверит.
Рассуждения о Бахе или Кафке — пароль для этой принадлежности. Отсюда возвышенные беседы в самом начале любви. Он говорит, что любит Кафку. Дурочка в восторге. Она считает, что это он интеллектуально развит. На самом деле это он социально развит. Говорить о Кафке, Прусте или Бахе — из той же серии, что умение вести себя за столом, ломать хлеб, а не резать, не есть с набитым ртом. Честность, лояльность, благородство, любовь к природе — все это знаки социальной принадлежности. У привилегированных членов общества полно деньжат: почему бы им не быть честными и благородными? Их оберегают от колыбели до могилы, общество к ним милосердно: с чего им быть скрытными или лживыми? Что до любви к природе — ее не особенно увидишь в трущобах. Необходимо поместье. А что касается изысканности — это все лишь манеры и словарный запас, присущий правящему классу. Если я скажу «такой-то и его дама» — я покажусь вульгарным. Это выражение, считавшееся изысканным несколько веков назад, стало простонародным после того, как вошло в обиход пролетариата. Но если бы в высшем обществе было принято говорить «такой-то и его дама», я показался бы вам грубияном, сказав «такой-то и его жена». Все это — честность, лояльность, благородство, любовь к природе, изысканность, все эти прелести суть доказательства принадлежности к правящему классу, и поэтому вы придаете им такое значение, якобы моральное. Это доказательство вашего преклонения перед силой!
Да, именно силой, поскольку своим богатством, своими союзами, своими дружбами и отношениями они властны приносить вред. Из чего я могу заключить, что ваше почтительное отношение к культуре, уделу правящего класса, в конце концов, в глубинном смысле, оказывается почтительным отношением к возможности убивать, почтение это тайное и вам самой неведомое. Конечно, вы улыбаетесь. Все они улыбаются, все пожимают плечами. Моя правда горька.
Вечное преклонение перед силой. Ох уж эти подчиненные, расцветающие в лучах внимания шефа, их любящие взгляды, обращенные к власть имущему, их заранее готовые улыбки, их искренний смех в ответ на его идиотскую шуточку. Искренний, да, и это самое ужасное. Потому что под заинтересованной любовью вашего мужа ко мне есть другая любовь, подлинная, незаинтересованная, мерзкая любовь к власти, преклонение перед способностью причинять вред. Ох уж эта его вечная очарованная улыбка, его влюбленное внимание, его почтительный изгиб спины, когда я говорю с ним. Так в зоопарке, когда большой бабуин входит в клетку, все остальные бабуины-самцы, молодые или мелкие, становятся на четвереньки, в женственную позу доброжелательности и гостеприимства, во влюбленную позу вассала, чувственно признавая и почитая его способность убивать и причинять вред, — вот как бывает, когда большой грозный бабуин входит в клетку. Почитайте книги об обезьянах и вы увидите, что я говорю правду.
Кругом одно бабуинство. Бабуинство и животное преклонение перед силой, почтение перед военными, обладателями способностью убивать. Бабуинство — почтительное волнение во время парада, когда проходят тяжелые танки. Бабуинство — все эти крики энтузиазма, когда один боксер вот-вот победит, бабуинство — все подбадривающие вопли публики. Давай, оглуши его! И когда один посылает другого в нокаут, они гордятся возможностью потрогать его, похлопать по спине. Это спорт! — кричат они. Бабуинство — энтузиазм во время велогонок. Бабуинство — история про обращение негодяя, которого поколотил Джек Лондон и который, будучи побитым, тем не менее забыл собственную ненависть и теперь обожает своего победителя.
