Жан-Поль Сартр - II. Отсрочка
— Что с вами?
— Мне захотелось к вам притронуться. В качестве ответа: вы ведь на меня смотрели.
Она прижалась к нему, и ее взгляд затуманился.
— Вы мне нравитесь, — сказала она.
— Вы мне тоже нравитесь.
— У вас есть жена?
— У меня никого нет.
Он сел на кровати рядом с ней.
— А у вас? Есть кто-нибудь в вашей жизни?
— Есть… некоторые. — Она сокрушенно поежилась. — Я — доступная, — пояснила она.
Ее взгляд исчез. Осталась китайская куколка, пахнущая красным деревом.
— Доступная? И что же? — спросил Матье.
Она не ответила. Она обхватила голову руками и с серьезным видом смотрела в пустоту. «Она часто задумывается», — решил Матье.
— Если женщина бедно одета, ей приходится быть доступной, — добавила она, помолчав.
Тут же она с волнением повернулась к Матье.
— Я не вызываю в вас робости?
— Нет, — с сожалением сказал Матье. — Ничуть.
Но у нее был такой отчаянный вид, что Матье ее обнял. Кафе было безлюдно.
— Сейчас два часа ночи, не так ли? — спросила Ивиш у официанта.
Он протер глаза рукой и бросил взгляд на часы. Они показывали половину девятого.
— Может, и так, — буркнул он.
Ивиш скромно села в углу, натянув юбку на колени. Я якобы сирота, еду к тетке в предместье Парижа. Она подумала, что у нее слишком блестят глаза, и опустила волосы на лицо. Но ее сердце переполнилось почти радостным возбуждением: один час ждать, одну улицу пересечь — и она впрыгнет в поезд; к шести часам я буду на Северном вокзале, сначала пойду в «Дом», съем два апельсина, а оттуда — к Ренате, занять пятьсот франков. Ей хотелось заказать коньяк, но сироты не пьют спиртного.
— Вы не дадите мне липового отвара? — спросила она жалобным голоском.
Официант повернулся, он был ужасен, но его нужно было обольстить. Когда он принес липовый отвар, она бросила на него нежный испуганный взгляд.
— Спасибо! — вздохнула она.
Он стал перед ней и в замешательстве засопел.
— Куда это вы едете?
— В Париж, — ответила она, — к тетке.
— А вы случайно не дочь месье Сергина оттуда, с лесопилки?
Ну и осел!
— Нет-нет, — сказала она. — Мой отец умер в 1918 году. Я воспитанница приюта.
Он несколько раз покачал головой и удалился: это был неотесанный болван, мужлан. В Париже у официантов кафе бархатный взгляд, они верят всему, что им говорят. Скоро я вновь увижу Париж. Начиная с Северного вокзала, ее будут узнавать: ее ждут. Ее ждут улицы, витрины, деревья кладбища Монпарнас и… и люди тоже. Некоторые из тех, что не уехали, как Рената, или те, что вернулись. Я вновь обрету себя; только там она была Ивиш, между проспектом дю Мэн и набережными. Мне покажут на карте Чехословакию. «Пусть! — страстно подумала она. — Пусть бомбят, если хотят, мы умрем вместе, останется только Борис, и он будет скорбеть о нас».
— Потушите свет.
Он повиновался, комната растворилась в ночи; оставалась только узкая полоска света между дверью и приоткрытой створкой, удлиненный глаз, который, казалось, наблюдал за ними.
— Нет, — сказала она за его спиной. — Приоткройте: я хочу его слышать.
Он вернулся в тишину, снял туфли и брюки. Правый туфель брякнул об пол.
— Положите одежду на кресло.
Он положил брюки и пиджак, потом рубашку на кресло-качалку, которое, заскрипев, качнулось. Он остался посреди комнаты совсем голый, опустив руки и скрючив большие пальцы ног. Его разбирал смех.
— Идите.
Он лег на кровати рядом с горячим голым телом; она лежала на спине, она не пошевелилась, ее руки лежали вдоль боков. Но когда он поцеловал ее грудь чуть ниже шеи, он почувствовал биение ее сердца, большие удары деревянного молотка, сотрясавшие ее с ног до головы. Он долго не шевелился, захваченный этой трепещущей неподвижностью: он забыл лицо Ирен; он протянул руку и провел пальцами по слепой плоти. Все равно кто. Недалеко от них проходили люди, Матье слышал скрип их туфель; люди громко переговаривались и смеялись.
— Сознайся, Марсель, — говорила какая-то женщина, — если бы ты был Гитлером, ты мог бы сегодня ночью уснуть?
Они засмеялись, их шага и смех удалились, и Матье остался один.
— Если я должна о себе позаботиться, — сказала она полусонно, — предупредите меня заранее.
— Не думайте об этом, — ответил Матье. — Я не негодяй.
Она промолчала. Он услышал ее сильное размеренное дыхание. Лужайка, лужайка в ночи; она дышала, как травы, как деревья; он засомневался: уж не заснула ли она? Но неловкая, полураскрытая ладонь быстро коснулась его бедра и ляжки: в крайнем случае это могло сойти за ласку. Он тихо приподнялся и скользнул на нее.
Борис резко отстранился, отбросил простыню и повернулся на бок. Лола не пошевелилась; она лежала на спине с закрытыми глазами. Борис съежился, чтобы, насколько возможно, избежать прикосновения потной простыни и тела. Лола сказала, не открывая глаз:
— Я начинаю верить, что ты меня любишь.
Он не ответил. В эту ночь через нее он любил всех женщин, герцогинь и других. Если прежде непреодолимая стыдливость удерживала его руки на плечах и груди Лолы, то теперь он ласкал ее всю: он водил повсюду губами; полуобмороки, в которые он обычно погружался посреди наслаждения и вызывавшие у него ужас, он теперь с яростью искал, единственное, чего он остерегался, — мыслей. Теперь он казался себе нечистым и оскверненным, его сердце билось на разрыв; ему это даже нравилось: в такие минуты нужно было поменьше думать. Ивиш всегда ему говорила: «Ты слишком много думаешь», и она была права. Он вдруг увидел, как в уголках закрытых глаз Лолы блестит немного влаги, получалось два маленьких озерца, уровень которых медленно поднимался с обеих сторон носа. «Это еще что?» — встрепенулся он. Уже целые сутки у него тревожно сосало под ложечкой, и у него не было настроения чем-либо умиляться.
— Дай мне носовой платок, — попросила Лола. — Он под валиком.
Лола вытерла глаза и открыла их. Она смотрела на него жестко и недоверчиво. «Что я еще такого сделал?» Но это было вовсе не то, о чем он думал: она угасающим голосом проговорила:
— Ты уедешь…
— Куда? Ах, да… Но это же не сейчас — через год.
— А что такое год?
Она настойчиво смотрела на него; он вынул руку из-под простыни и опустил челку на глаза.
— Через год война, может быть, уже кончится, — проговорил он осторожно.
— Кончится? Так я тебе и поверила: все знают, когда война начнется, но никто не знает, когда она кончится.
Ее белая рука поднялась с простыни; Лола стала ощупывать лицо Бориса, словно была слепой. Она гладила его висок и щеки, она обвела контур его ушей, кончиками пальцев ласкала его нос: ему стало неловко.
— Год — это долго, — с горечью сказал он. — Есть время подумать.
— Сразу видно, что ты ребенок. Если б ты знал, как быстро проходит год в моем возрасте.
— А я считаю, это долго, — упрямо повторил Борис.
— Значит, ты хочешь воевать?
— Не в этом дело.
Ему было не так жарко, он повернулся на спину и вытянул ноги, они натолкнулись на какую-то ткань в изножье кровати, его пижамные брюки. Глядя в потолок, он объяснил:
— Как бы то ни было, раз я должен участвовать в этой войне, пусть лучше это будет сразу, чтобы больше к этому не возвращаться.
— Ха! А я? — крикнула Лола. Она задыхающимся голосом добавила:
— Для тебя ничего не значит оставить меня, мой маленький негодяй?
— Но ведь я тебя все равно оставлю.
— Да, но как можно позже! — страстно прошептала она. — Это меня погубит. Я ведь знаю, что такой, как ты, из лени не будет мне писать по три дня, а я буду думать, что ты погиб. Ты не знаешь, что это такое.
— Ты тоже этого не знаешь. Подожди, когда это случится, тогда и будешь мучиться.
Наступило молчание, потом она сказала хриплым и злобным голосом, который он не раз уже слышал:
— Во всяком случае, не так трудно кого-то освободить от армии. Старуха знает о жизни больше, чем ты думаешь.
Он живо повернулся на бок и яростно посмотрел на нее.
— Лола, если ты это сделаешь…
— То что?
— Мы расстанемся навсегда.
Она успокоилась и со странной улыбкой сказала:
— Мне казалось, что война внушает тебе ужас? Ты ведь мне часто повторял, что ты — за мир.
— Я и теперь за мир.
— Тогда почему?…
— Это не одно и то же.
Она снова закрыла глаза, и теперь лежала совсем спокойно, но у нее было уже другое лицо: две усталые и скорбные морщины появились в уголках губ. Борис сделал над собой усилие и заговорил:
— Я против войны, потому что на дух не выношу офицерья, — примирительно продолжал он. — А простых солдат я очень люблю.
— Но ты будешь офицером. Тебя заставят.
Борис не ответил: это было слишком сложно, он сам терялся. Он ненавидел офицеров, это факт. Но с другой стороны, раз это его война, и ему уготована краткая военная карьера, то он должен стать младшим лейтенантом. «Эх! — подумал он. — Если б я мог уже быть там и проходить подготовку в учебном взводе помимо своей воли, то больше не донимал бы себя всем этим». Он резко сказал:
