Владимир Шаров - Старая девочка
Хотя, если Ерошкин оценивал ситуацию верно, это клало крест на всех надеждах НКВД с помощью зэков остановить Веру; предъявлять претензии турку было бы глупо, в любом ином случае воркутинцы давным-давно были бы мертвы и лежали где-нибудь во рву. Это была та цена, какую все они заплатили, чтобы остаться живыми.
Зима сорок первого — сорок второго года, начатое ими тогда совместное восстановление жизни Веры так их между собой сблизили и соединили, что к пятьдесят второму году они давно уже привыкли ощущать себя частью целого. Одна мысль, что вот сейчас они выйдут из своей коммуны, где их и поят, и кормят, и дают кров, главное, где им никто не мешает дни напролет заниматься Верой, вгоняла зэков в ужас. Не удивительно, что за несколько дней до того, как надо было идти к Вере, тот, чья была очередь, самым натуральным образом начинал сходить с ума, и это сразу передавалось остальным. Начиналась истерика как правило ровно за неделю и продолжалась, пока очередной кандидат не возвращался обратно в дом. Однажды, во время подобной смуты турок, делая доклад Ерошкину, сказал, что знает, что зэки еще в Москве подписали по два обязательства: первое — обычное, о неразглашении, а кроме того каждый из них заявил, что он гарантирует, что Вера возвращается именно к нему и, когда она до него дойдет, то дальше будет уже жить, как все. И вот эти истерики было бы легко или ослабить, или даже свести на нет, если бы Ерошкин согласовал в Москве изменение второго обязательства. Не каждый из них по отдельности обязуется, что он Веру остановит, а все они вместе, коллективом.
Во время очередного телефонного разговора Ерошкин рассказал это Смирнову, и тот к предложению турка отнесся с интересом. Позже Ерошкин слышал, что подобное изменение обязательств обсуждалось в высоких московских кабинетах, впрочем, ни во что конкретное это не вылилось, бумага ходила-ходила, а затем о ней благополучно забыли.
Что, пожалуй, больше другого поражало Ерошкина, это то, что в зэковских истериках был свой порядок и строй. Иногда ему даже казалось, что они — просто законная часть ритуала и то, что турок так болезненно их воспринимает — ошибка. В самом деле ход проводов идущего к Вере зэка, раз возникнув, уже никогда не менялся, и Тобе, и спустя четыре года первого из влюбившихся в Веру — Колпина, провожали одинаково. Еще за несколько дней до того, как один из них должен был идти, другие наперебой начинали его уговаривать: “Не бойся, она ждет тебя. Все будет в порядке. Она тебя любит. Ради Бога, не бойся. Ты для нее такой же, как и тридцать лет назад”.
За те четырнадцать лет, что они были в заключении, зэки сильно пообносились и теперь, отправляя к Вере товарища, они отдавали ему лучшее, что у них было. Все это подгонялось под его фигуру, чистилось, гладилось, вообще они тщательно следили, чтобы идущий к Вере был ухожен и прибран.
Главный их страх был связан с городом. Город был другой и повторить все в точности, как в Москве, было невозможно. Зэки из-за этого очень нервничали, многим из них казалось, что если хоть что-то будет не так, Вера их не заметит и не узнает. Конечно, это было неверно, но человеку, который ждал свидания с Верой больше тридцати лет, все эти тридцать лет, день за днем только о нем и думал, объяснить ничего было нельзя. Все-таки и Ерошкин, и турок, как могли, пытались это сделать; и еще: чтобы тому, кто шел, хотя бы несколько начальных минут встречи с Верой было полегче, они их с ним репетировали. “Вот, представь себе, — говорил, например, Ерошкин Корневскому, — Вера только что кончила работать и по лестнице спускается на улицу. Что ты ей скажешь? “Здравствуй, Вера”. Хорошо, она тебе говорит: “Здравствуй, Петя”. Что ты ей говоришь дальше? “Вера, я тебя очень рад видеть, ты совсем, совсем не изменилась”. Она: “Я тебе тоже рада, Петя”. Ты: “Даже страшно подумать, сколько мы с тобой не виделись; Вера, можно я тебя провожу?” Она: “Конечно, Петя. Я тебя сама хотела об этом попросить”.
Так они проигрывали множество раз, чтобы идущий к Вере мог произнести эти первые слова естественно и без запинки; в самый же день свидания, прямо перед тем, как зэку надо было идти, они по обычаю и тоже все, включая Ерошкина и турка, на дорогу присаживались. Наконец, турок говорил: “с Богом”, и зэк, с каждым обнявшись, уходил. Большинство зэков предпочитало ждать Веру у Ярославского пароходства; там было очень красивое место: полукружьем огибающая здание гранитная лестница спускалась к Волге и к проспекту Ленина. Но если день свидания падал на воскресенье, зэки шли прямо к Вере домой.
Перед первым из этих свиданий — свиданием с Тобе — Ерошкин боялся, что Вера, в жизни которой его место было столь невелико, встретит Тобе безразлично, и дальше остальные начнут этой ее холодности бояться. Но она всем им, в том числе и принесшему ей так много зла башкиру Тимуру, была рада, со всеми весела и приветлива. Сначала с каждым из них она, как правило, долго гуляла по городу. Они смеялись, болтали, перебрасываясь, будто мячом: “А ты помнишь?” “А это ты помнишь?” Потом она звала их к себе домой представить отцу и матери, кормила настоящим обедом, вечером же в гостиной зэки рассказывали ей свою жизнь. Они рассказывали ей, как они ее любили и как прожили эти годы; она жалела их, часто не могла удержаться, принималась плакать. Она плакала и приговаривала: “О, Господи, Господи…” А они ждали, когда она вытрет слезы и хоть немного успокоится. Весь этот день с ней им было до странности легко и хорошо и так, как будто никаких тридцати лет не было и в помине: они с ней виделись вчера и вот сегодня снова вместе. Может быть, поэтому жизнь их, жизнь, которую они прожили, после свидания с Верой больше не казалась им ни неудачной, ни страшной. И этого им хватало, во всяком случае никто из них ни разу не заговорил с Верой о том, ради чего он к ней шел, ради чего ждал годы и годы. Все понимали, что это и не нужно и нельзя. Рассказав, они просто вставали и, попрощавшись, уходили.
Череда зэковских истерик в общем и целом уже к концу первого года сделалась для Ерошкина рутиной. Он знал, когда они начнутся, сколько и как будут длиться и, главное, знал, чем закончатся. Пожалуй, за все пять лет, что Ерошкин прожил в доме воркутинцев, только два события по-настоящему всколыхнули это болото, но и они, в сущности, ничего не изменили. Первое произошло летом пятьдесят второго года. Неожиданно для всех и, главное, вопреки желанию Сталина, Кузнецов заявил, что хочет оставить пост первого секретаря обкома партии и тихо-мирно уйти на пенсию. К тому времени ему было едва за шестьдесят, но на вид нельзя было дать и пятидесяти. Несмотря на незадолго перед тем перенесенный инфаркт, смотрелся он удивительно бодрым и здоровым. Без этого инфаркта его наверняка никто бы и не отпустил, а так, самолично съездив в Москву, он сумел объяснить Сталину, что исполнять прежние обязанности больше не может, и вообще одной ногой — в могиле. В итоге, проволынив дело несколько месяцев, ему все же дали вольную. Сталин, по-видимому, относился к нему на редкость нежно, потому что и после оформления пенсии велел оставить за Кузнецовым его особняк в парке, хотя город давно привык, что это официальная резиденция главы области.
Уйдя на покой, Кузнецов прожил в особняке еще два месяца, а потом как-то утром заявился к Ерошкину и сказал, что Шереметевский дворец для него одного велик и остаток своей жизни он хочет прожить здесь, вместе с другими воркутинцами. Ерошкина этот визит и эта перспектива поначалу, конечно, повергли в шок; не зная, что ответить, вообще как себя с Кузнецовым вести, он сказал, что сам данный вопрос решить не может и должен связаться с Москвой. Кузнецов возражать не стал, сказал, что подождет в саду; к дому примыкал небольшой, но очень ухоженный яблоневый сад, где стояли скамейка и стол.
Ерошкин довольно долго не мог разыскать Смирнова, а когда нашел и рассказал, тот был испуган не меньше его. Оба они прекрасно понимали, что минуя Сталина, этот вопрос не решить, а что скажет Сталин, догадаться было невозможно. После разговора со Смирновым Ерошкин вышел к Кузнецову в сад и сказал, что, как и обещал, позвонил в Москву, но все знают, что Москва — город большой и вряд ли какое-нибудь решение будет раньше, чем через несколько дней. В общем, он всячески хотел дать Кузнецову понять, что ему пока лучше вернуться в свой особняк, а когда ответ будет получен, он его известит. Однако Кузнецов мягко возразил, что он не спешит и в саду ему хорошо. Как оказалось, ждал он не зря, и к концу рабочего дня ответ, причем положительный, в самом деле был получен. Кузнецов тогда так и остался у них ночевать, даже вещи свои он перевез из особняка неделю спустя. Вел он себя в доме скромно, не требовал себе ни особых льгот, ни привилегий, и очень скоро и турок, и Ерошкин перестали его выделять из других воркутинцев. Сами же зэки, без сомнения, были ему рады, как рады они были всякому, кто знал и любил Веру.
