Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

Она улыбнулась. Я сказала:

— Не получилось?

— Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства, получаемые от его переизданий.

Меня переполняло чувство враждебности.

— Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это — ее дочь, Дженет.

— Почему она замерзла?

— Она боится.

— Чего?

— Смерти.

Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:

— Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, — это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.

— Почему вы коммунистка?

— Они хотя бы верят во что-то.

— Почему вы говорите «они», если вы сама член коммунистической партии?

— Если бы я могла сказать «мы», и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?

— То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?

— Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?

— Нет, я не об этом.

— Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, — это моя дочь. И это эготизм.

— Вам нет дела до вашей подруги Молли?

— Я ее люблю.

— И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?

— Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?

— Вы с ним знакомы — сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?

Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:

— Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.

Я не удержалась и рассмеялась.

— Что вас так рассмешило?

— А вам это не кажется смешным — искусство свято, величавый аккорд, тональность — фа мажор?

— До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.

31 янв., 1950

Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, — все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:

— Вы видите очень много снов.

Я сказала:

— Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.

Она:

— И о чем все эти сны?

Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:

— Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов — кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же я наслаждалась каждой их минутой. Мне очень нравится видеть сны. Я с нетерпением жду того мгновения, когда настанет время ложиться спать, потому что я буду смотреть сны. А ночью я раз за разом заставляю себя проснуться, чтобы насладиться пониманием того, что я вижу сны. Наутро я счастлива, как будто ночью я возводила города, пока спала. Ну и? Вчера я встретила одну знакомую, которая ходит к психоаналитику уже десять лет, — естественно, американка.

Здесь миссис Маркс улыбнулась.

— Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.

Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:

— Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, — она призналась мне, что когда-то считала, что она — писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он — писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И — разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.

Молчание, ее направляющая улыбка.

— Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.

— Ну а разве это неправда?

— Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?

Она сухо говорит:

— Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?

— Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны — это бегство от чувств?

Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она — старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней — приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, — в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала:

— Очень хорошо, моя дорогая. Оставим на время в покое ваши сны. Приходите ко мне теперь с тем, о чем вы фантазируете наяву.

В тот день, когда я сделала в дневнике эту последнюю запись, я, словно по мановению волшебной палочки, перестала видеть сны.

— Что-нибудь снится? — спрашивает миссис Маркс небрежно, чтобы выяснить, готова ли я отказаться от своих абсурдных попыток спрятаться от нее. Мы обсуждаем оттенки того чувства, которое я питаю к Майклу. По большей части мы счастливы вместе, но временами я внезапно начинаю обижаться на него и я его ненавижу. Причины для этого всегда одни и те же: когда он начинает меня как-нибудь пинать за то, что я написала книгу, — его это задевает, он дразнит меня, обзывает «писательницей»; когда он иронично говорит о Дженет, о том, что материнство я ставлю выше, чем любовь к нему; когда он предупреждает меня, что не намеревается на мне жениться. Майкл всегда предупреждает меня об этом после того, как скажет, что меня любит и что я — самое важное, что у него в жизни есть. Я обижаюсь и я злюсь. Я сказала ему, зло:

— Предупреждения такого рода, конечно же, не надо повторять, достаточно один раз их озвучить.

Майкл в ответ начал со мной шутить, поддразнивать меня, и он развеял мое дурное настроение. Но той ночью я впервые была фригидна с ним. Когда я рассказала об этом миссис Маркс, она сказала:

— Однажды я три года занималась с женщиной, которая страдала от фригидности. Она жила с мужчиной, которого любила. Но за все три года у нее ни разу не было оргазма. В тот день, когда они поженились, у нее впервые случился оргазм.

Рассказав мне это, она начала выразительно кивать головой, словно говоря: «Вот видишь! Понимаешь?!» Я засмеялась:

— Миссис Маркс, вы понимаете, какой вы столп реакционности?

Она спросила, улыбаясь:

— А что это слово значит, моя дорогая?

— Для меня оно очень много значит, — сказала я.

— И все же в ночь после того, как ваш мужчина вам сказал, что он не женится на вас, вы с ним фригидны?

— Но он говорил или иначе давал мне это понять и раньше, и я не делалась от этого фригидной.

Тут я поняла, что лукавлю, и признала:

— Да, это правда: то, как я откликаюсь на него в постели, зависит от того, как он ко мне относится.

— Конечно, вы же настоящая женщина.

Миссис Маркс произносит эти слова — «женщина», «настоящая женщина», точно так же, как она произносит слова «художник», «подлинный художник». Это некий абсолют. Когда она сказала, что я настоящая женщина, я начала смеяться, и я ничего не могла с собой поделать, и через некоторое время рассмеялась и она. Потом она поинтересовалась, почему я смеюсь, и я ей объяснила. Она была уже близка к тому, чтобы воспользоваться случаем и ввернуть слово «искусство» — которое ни одна из нас ни разу не употребила с тех пор, как я перестала видеть сны. Но вместо этого она сказала: