Иосиф Герасимов - Вне закона
— Илья, ты? — долетело из кухни.
Он не ответил, как не отвечал всегда на такой вопрос, да это скорее был не вопрос, а предупреждение жены: я, мол, здесь, на кухне. Илья Викторович повесил плащ, скинул ботинки, сунул ноги в мягкие шлепанцы и прошел к себе в комнату. На письменном столе, кроме телефона и перекидного календаря, рядом с которым лежала шариковая ручка, не было ничего. Он давным-давно приучил себя, прерывая занятия, все убирать и прятать; даже когда ему нужно было в уборную и он оставался один в квартире, то прежде, чем встать с кресла, все бумажки отправлял в ящик и закрывал его на ключ.
Илья Викторович вынул из кармана связку, неторопливо открыл передний ящик, выдвинул его, пальцы коснулись шершавого картона. Зеленым фломастером на обложке была сделана надпись: «Луганцев И. К.».
Все-таки в свое время Илья Викторович обстоятельно потрудился, создавая бесценный архив. Он усмехнулся, вспомнив, что когда стало ясно — он покидает насиженное место в комитете по науке и технике, возле его кабинета круглосуточно начали дежурить; обыск они побоялись проводить даже ночью, знали: он обязательно обнаружит следы и поднимет шум, а может, добьется и расследования — с него станется. А те, кто его выдворял, боялись шума и терпеливо ждали, когда он покинет кабинет или начнет передачу дел. Дураки! Караулили пустоту.
Архив он и не думал хранить в кабинете. Они, конечно, знали, чем он обладает, но не могли понять, где все это находится. Ведь с таким богатством запросто не расстаются.
К Луганцеву у Ильи Викторовича был особый счет, который он собирался рано или поздно предъявить. Но не выпадало случая. А вот сейчас… Если и в самом деле слух о том, что Луганцев возносится к самым вершинам власти, правдив, то… время настало, и упустить его нельзя.
Он один знал, как можно свалить этого человека, только он один, и еще сам Луганцев. Но если началась за Ильей Викторовичем слежка, то или пронюхали, что он поднял дело Луганцева, или предположили, что он может снова им заняться, и решили выставить охрану. Это начало войны.
«Ну, что же, посмотрим», — подумал Илья Викторович.
Взглянул на серую, неприглядную папку, провел указательным пальцем по надписи и тут же решительно откинул обложку, резко перелистнул бумаги; они все были на месте. В это время донеслось:
— Илья, накрыто! Обедать!
Глава вторая
Обедали на кухне, хотя когда Илья Викторович ходил на службу, Римма Степановна накрывала в столовой, так он распорядился. Харчевка на кухне — дело лакейское, это в войну завели манеру поглощать еду там, где ее готовили, — экономили тепло, а потом уже кухни превратились в места сборищ гостей — еще одна примета плебейского времени.
Он любил крахмальные салфетки, сервизную посуду, хорошо начищенные ножи и вилки, хрустальные рюмки, обучился этому, живя молодым в доме старого академика. Римма Степановна одевалась к его приезду, не позволяла себе выходить к столу в халате; она была невысока, тонкие черты ее лица еще сохраняли строгость прежних форм, или, как говаривали знакомые, «следы былой красоты».
Но он-то знал — она никогда не была красавицей; девчонка из заводского поселка в свое время очаровала его наивностью и веселым восприятием окружающего, не чванилась, принимала в нем все, быстро обучилась приятным манерам общения, много читала, и постепенно от нее словно отшелушился поселковый налет. С годами черты лица и фигура облагородились. Сослуживцы, прежде не знакомые с ней, повстречав Римму Степановну, спрашивали у Ильи Викторовича: «Извините, она в каком театре работала?»
Она и в самом деле напоминала кого-то из актрис, но кого, никто никогда не мог вспомнить. Да и вопрос этот исходил от людей, не знавших театра, не понимавших — актриса в жизни совсем иной человек, чем на сцене.
Илье Викторовичу от таких вопросов становилось весело, и он отвечал загадочно: «Той труппы более не существует».
Обедать на кухне они начали после того, как Римма Степановна, тяжело перенесшая ангину, обронила поднос с тарелками в коридоре, обварив ноги. Но и на кухне она ставила перед прибором Ильи Викторовича накрахмаленную салфетку.
Она садилась напротив, как любил шутливо говаривать Илья Викторович, визави, ему нравились подобного рода словечки, наслушался их в академической семье.
Оба ели неторопливо, обменивались обыденными новостями; Римма Степановна сообщала, кто и по какому поводу звонил, да и о чем говорят в очередях, а говорят люди о неизбежности денежной реформы, о том, что вот-вот введут карточки, и это беда, потому что и так талоны на сахар и сигареты трудно отоварить, все возмущены, что грозит голод: ведь ни войны не было, ни мора, газеты опять же сообщили — собран богатый урожай, а если все есть, то почему магазины пусты? Он слушал ее вполуха, все это ему было знакомо, но он старался делать вид, что ее сообщения ему важны.
В последнее время у Риммы Степановны начала дергаться левая щека, он знал: она пережила трудно его уход на пенсию; ему не нравился этот тик, он заставил ее походить по врачам, но они не обнаружили ничего тревожного.
— Поедем зимой в Кисловодск, — пообещал он, хотя не был уверен, что в эту зиму ему удастся выехать на лечение, он хоть и не у дел, но всеобщая тревога и напряженное ожидание глобальных перемен в обществе беспокоили его не менее других.
Главным для Риммы Степановны была забота о муже, да и о чем ей было еще беспокоиться, детей они не завели, одно время она мечтала о приемыше, но так и не решилась взять на воспитание ребенка из детского дома. Работу она оставила лет десять назад и жила только тем, что обслуживала Илью Викторовича. В последний год и он стал проявлять к ней интерес. Двое на одном замкнутом пространстве жилья.
Стоило приблизиться к Римме Степановне, чуть внимательнее, чем обычно, вслушаться в ее рассказы, как он начал обнаруживать скрытую много лет, не известную ему жизнь, хотя всегда казалось — жена у него на глазах и проста, словно первый столбик таблицы умножения. По мере того как Илья Викторович углублял свои наблюдения, прослеживая взглядом нить, вплетающуюся в кружевной рисунок, он терял эту нить в скоплении подобных, образующих цельный фрагмент.
Он все более и более досадовал на себя: человеческая жизнь развивалась рядом, а он, занимавшийся много лет образом мыслей, поведением, поступками разных лиц, как следует не разглядел, что происходит в его спальне, столовой, в ванной. А там повсюду были разбросаны обрывки тоски, мучений по несостоявшейся любви; он так и не сумел разобраться, кто же был тот, о ком Римма Степановна грустила по ночам рядом со спящим мужем, то есть с ним самим. Понимал: в прошлое не надобно возвращаться, потому что если это произойдет, то могут обнаружиться еще более нежелательные подробности. Да иначе, наверное, и не могло быть.
Он взял ее в жены после войны, разница в возрасте оказалась серьезной — двадцать три года, но он всегда был крепким мужиком, а в те послевоенные годы — вообще молодцом. Римму Степановну он выбрал обдуманно; она стала второй его женой после нервической дочки академика — надутого философа, специалиста по истории рабочего движения, а затем истории партии, знавшего английский и французский, что было в ту пору большой редкостью. Илье Викторовичу противно было вспоминать не только его рыхлую, неопрятную фигуру, его вечный насморк, претензии на значительность, но и то унижение, что пережил в его роскошной квартире, и только к концу сорокового года жилище это подверглось разору, когда обнаружились тайные симпатии академика к трудам Льва Давидовича Троцкого. Нервическая дочка, — о ней и вспоминать никогда не хотелось, — спилась за два месяца, таскалась по постелям каких-то военных, потом, когда началась война, сгинула в ее пучине, но с Ильей Викторовичем она порвала раньше.
Большая, очень большая жизнь прошла с Риммой Степановной. Какой была его жена, когда находилась вне поля его зрения? Глупо, конечно, сейчас заниматься такими раскопками, вряд ли они дадут успокоение, ведь и без того ясно: ровной и однообразной жизни у женщины, прошедшей через гигантские жернова времени, быть не могло.
Он не хотел ничего узнавать из прошлого. Но помимо его воли то одно, то другое бросалось в глаза. Профессиональный сыщик в нем бодрствует постоянно, и все отчетливей и неожиданней прояснялась общая схема ее судьбы. Он думал: наверное, были мгновения, когда эта женщина ненавидела его, даже замышляла самое страшное, чтобы навсегда избавиться. Ведь он был беззащитен, когда спал рядом; ей стоило добраться до письменного стола, чтобы вынуть оттуда табельный пистолет, да кроме того в шкафу лежала великолепная коллекция финских ножей.
Илья Викторович пытался представить Римму Степановну в ненависти и не мог; на ее простоватом, с тонким рисунком лице не удерживались черты гнева. Ненависть Риммы Степановны казалась невозможной, и все же память заставляла оглянуться, увидеть на краткое мгновение ее потемневшие от злости серые глаза. Но только на мгновение.
