Иосиф Герасимов - Вне закона
«Вот ведь, пожалуй, еще одна ошибка, — отметил он, — клетчатый жакет хорошо заметен в толпе». Стоило Илье Викторовичу остановиться у витрины, у которой было боковое стекло, как и женщина остановилась, отражение ее он хорошо видел. За грязной витриной открывалась унылая пустота продовольственного магазина, две продавщицы, толстые, неопрятные, в несвежих халатах, курили, облокотясь на прилавок. Илья Викторович, глядя на них, невольно в тысячный раз подумал: черт-те что, даже в войну такого не было, экое магазинное обнищание.
Он снова взглянул на отражение наблюдательницы в клетчатом и чуть не рассмеялся, игра стала занимать. Женщину он разглядел хорошо: простоватое, чуть скуластое лицо, жакет сидит мешковато — провинциалка, таких любят набирать где-нибудь в захолустье. Они прилежно учатся и, как правило, безотказны, готовы работать и по двадцать часов в сутки в благодарность за то, что очутились в столице, получили комнатенку и доступ в закрытые буфеты, а если им еще сумели вбить в голову фанатичную мысль об особой миссии солдат невидимого фронта, то тогда уж цены им нет.
«Ну, что дальше, милая?» — усмехнулся Илья Викторович.
Ну, конечно, сейчас сделаем озабоченный вид, пороемся в сумочке, перебирая различные предметы… Ну, ройся, ройся, а я подожду, пока тебе не надоест… Ну вот, один прохожий тебя толкнул, другой… Надо отойти. Куда?.. Конечно, к столбу. Но ведь и там могут сбить. Плохи дела, кто-то должен прийти на выручку. Ну, вот и пришел.
— Батя, курнуть не найдется?
Эдакий простачок в кепочке и затертой куртенке, а руки чистенькие, без всяких следов никотина. Смотрит просительно, а вот заметить, что в этой витрине есть боковое стекло, не способен. Илья Викторович сам обнаружил его, пожалуй, с месяц назад, да и то случайно.
— Извините, милый человек, — насмешливо спрашивает Илья Викторович, — вы что же, не москвич?
— Почему? — удивляется тот.
— А потому, что ныне сигарет у нас не стреляют. Они, дорогуша, по талончикам. А в киосочке по двадцать пять рублей за пачечку, это более рубля штучка. Кто же вам даром-то даст? Ай-я-я-яй.
Илье Викторовичу доставляет удовольствие поучать простачка, он и ощущает себя сейчас старым учителем, поймавшим ученика на ошибке.
— Да я, батя, заплачу.
— Пшел вон, — спокойно отвечает ему Илья Викторович и отворачивается.
Ну, а где эта неумеха в клетчатом жакете? Исчезла? Такого быть не может. Если уж за Ильей Викторовичем установили наблюдение, то так просто не отвяжутся.
Он медленно оглядывает улицу, хмурых пешеходов, двигающиеся по мокрому асфальту грязные автомобили, и сразу же становится тоскливо. Неподалеку, огражденная предупредительным знаком, желтеет глинистая лужа, рядом разрыли канаву, и машины колесами размесили грунт. Рябая поверхность этой лужи вызывает отвращение, и он думает о себе с неприязнью: «Зажился, старый хрыч».
Он снова оглядывается, но не видит ни женщины в клетчатом жакете, ни простачка в кепочке. Но ведь не могло же ему показаться, он никогда не страдал манией преследования, да ему наплевать на эту слежку… Впрочем, если разобраться, то нет ничего худого, если его до сих пор побаиваются.
«А ведь побаиваются!.. Стоило шевельнуться, и…» Эх, если бы не старость, если бы не болели кости, если бы он не так устал. Дрянной день, дрянная погода. Время для самоубийц. Душа отлетит в серое влажное месиво облаков, а там, в этой холодной мякоти скверны, собранной в гигантские охапки над смрадными улицами с дышащими угаром домами и заводскими корпусами и плывущей над городами и гниющими полями, может быть, будет еще более неуютно и зябко, чем на земле. Но надежда прорваться сквозь заслон к голубизне, озаренной бесконечным солнцем, придаст полету ускорение.
Он много раз представлял себе этот миг: очищение души от суетности, липкой нечисти накопившихся обид и злобы, и порой физически ощущал полет в прохладной голубизне, как омовение и сладостное освобождение от ежеминутных неурядиц, чтобы причаститься к бесконечности пространства, где наслаждение дается неустанным движением в никуда. Как только Илья Викторович это представлял, сразу становилось легче и покойнее. Вот и сейчас — приступ тоски и уныния как возник, так и исчез.
Илья Викторович снова взбодрился, да еще в это время косой луч солнца прорезал облако, озарив середину улицы, толпу пешеходов, и тут же мелькнула в ней женщина в клетчатом жакете.
В десяти метрах от витрины был подъезд дома. Илья Викторович знал код входной двери, так как на шестом этаже жила знакомая жены и в пору эпидемии гриппа, которому сам Илья Викторович не был подвержен, он заболевшей знакомой приносил несколько раз лекарства. Цифры укладывались в памяти Ильи Викторовича легко. Говорят, что люди, хорошо запоминающие фамилии и имена, не помнят числа, но Ильи Викторовича это не касалось. Пожалуй, он хранил в памяти целый телефонный справочник.
Нажал нужные клавиши, дверь щелкнула замком, и Илья Викторович шагнул в полумрак подъезда, тут же нажал кнопку лифта, и кабина со скрежетом поползла вниз. Звуковое оформление закончено.
Справа от дверей, возле почтовых ящиков, темнела ниша, он вошел в нее и затаился. Если женщина в клетчатом пойдет за ним, то она прежде всего справится о входном коде. Кабина с телефоном-автоматом рядом с подъездом. На все про все минуты три уйдет.
Но замок щелкнул раньше. Женщина легкой походкой вошла в подъезд и, подбежав к лифту, остановилась: кабина была внизу, значит… Она поспешно оглянулась и не обнаружила Ильи Викторовича. Он чуть не рассмеялся. В конце концов, что-то им ведь должны были рассказать о нем, ну, хотя бы, что он генерал, пусть в отставке, но генерал и таких, как эта дамочка, у него в подчинении в свое время была не одна сотня.
Жаль девочку, ведь она должна будет обозначить в рапорте, что он засветил ее, а это все-таки попахивает неприятностями. Хорошо бы, конечно, сейчас подойти к ней, сказать что-нибудь подковыристое, но… Зачем? Пусть сами разбираются.
Он вышел из укрытия и, не глядя на нее, двинулся к выходу, оттянул скобу и закрыл за собой дверь так, что замок ухнул и заныл.
На улице Илья Викторович не стал оглядываться, чтобы проверить, есть ли еще наблюдатели, ему нечего таиться, пусть станет стыдно тем, кто установил за ним слежку. Дремучие люди, черт бы их побрал. Нашли чем заниматься.
Тоска снова охватила его. За что же идет война? Пытаются спасти паршивца, обыкновенного негодяя. Стоило Илье Викторовичу сунуться в свой тайник, чтобы достать оттуда дело Луганцева, как они тут же засуетились. А ведь тайник надежен. Прежде чем достать документы, Илья Викторович проверил метки и убедился — к бумагам никто не прикасался. А может быть, это сделали после его ухода? Но тогда надо бы перерыть весь архив, чтобы понять, какую именно папку он взял с собой. Тут что-то не то… Надо обдумать.
Он свернул под арку, где асфальт на тротуаре оставался сух, оббил ботинки, чтобы освободить их от налипшей земли, брезгливо усмехнулся, вспомнив, что в Москве давно уже не стало чистильщиков обуви. А ведь они когда-то были достопримечательностью города — ассирийцы, восседавшие в своих будках, где можно было купить шнурки и гуталин. Илья Викторович любил взбираться на их высокие кресла, смотреть, как ловко орудовали они щетками, а затем бархотками.
В Кисловодске, где он лечился в санатории, у входа которого стояла знаменитая своей нелепостью скульптура — серый волк и Красная Шапочка, — Илья Викторович слышал однажды от одного пузатого чина, что тому не удалось завербовать среди чистильщиков обуви ни одного осведомителя. Их и понятыми-то старались не брать. Не то что дворников.
Тех, когда принимали на работу, просто обязывали быть помощниками.
Толстопузый чин в Кисловодске, сидя в трусах на краю бассейна, жаловался Илье Викторовичу: «Странный народ, понимаешь. Вроде цыгане, так не цыгане. Зовут себя айсары. Я говорю: ну, что гордишься, лакейская рожа, щиблеты, понимашь, чистишь, а еще тут… Молчит, рассукин сын. Труба. Погонял я их. Одну будку закрою, другую… Глядь, он на соседнем углу сидит. Собрать бы их всех да согнать куда-нибудь. Пусть картошку выращивают. Польза будет…»
Илья Викторович только сейчас вспомнил об этом, глядя на свои ботинки, и подумал: а может быть, тот пузан и в самом деле этих несчастных чистильщиков куда-нибудь из Москвы направил. Кто знает? Все ведь бывало.
Миновав колодец двора, он поднялся на лифте на четвертый этаж. В этой квартире он живет с женой лет тридцать; сухая, теплая, солнечная квартира. Он открыл массивную дверь своим ключом; в прихожей — приятный запах свежесваренного борща.
— Илья, ты? — долетело из кухни.
Он не ответил, как не отвечал всегда на такой вопрос, да это скорее был не вопрос, а предупреждение жены: я, мол, здесь, на кухне. Илья Викторович повесил плащ, скинул ботинки, сунул ноги в мягкие шлепанцы и прошел к себе в комнату. На письменном столе, кроме телефона и перекидного календаря, рядом с которым лежала шариковая ручка, не было ничего. Он давным-давно приучил себя, прерывая занятия, все убирать и прятать; даже когда ему нужно было в уборную и он оставался один в квартире, то прежде, чем встать с кресла, все бумажки отправлял в ящик и закрывал его на ключ.
