Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
Доктор своих услуг не рекламировал и не пытался произвести на нас впечатление. Он выглядел равнодушным. Хотя, возможно, и не был жестокосердным, но все в нем, казалось, говорило: «Какой прок в сочувствии?» А может, сказывалось его презрение ко всем этим вдвойне беспомощным созданиям, поначалу не сумевшим противиться чувству, а затем искоренить последствия. Он, естественно, принял меня за любовника Мими, как, видимо, она и желала; мне же это было, в общем, безразлично. В результате мы сидели в кабинете, где врач разъяснял нам, профанам, механику процесса и его суть — коренастый, толстощекий, одышливый, хладнокровный, с волосатыми руками, хозяин всех этих пропахших сигарным дымом и затхлостью человеческих тел черных кожаных кресел. Нет, злым он явно не был и являлся, по-видимому, человеком неглупым, насколько это требовалось для преодоления профессиональных трудностей, но и не больше. И все это под ритмический грохот и синкопы, дребезжание гитарных струн и грустные их переборы. И Мими с ее милым лицом, светловолосая, румяная, с поникшим цветком на шляпке, матерчатым, красного цвета, в обрамлении белых цветочков помельче. О, этот красный цветок, хранящий память о летнем зное, нагретых солнцем стенах и в то же время о тесноте галантерейных прилавков; брови, сдвинутые решительно и вместе с тем конфузливо, в замешательстве перед представившимся серьезным шансом и с беспомощностью, которую угадывал доктор, беспомощностью, когда женщина ждет предстоящего и знает, что этого не избегнуть и другого пути с честью выйти из испытания для нее нет.
— Инъекция вызывает схватки, — пояснил доктор, — которые могут исторгнуть из вас нежелательный плод. Нельзя гарантировать, что это произойдет, но даже если инъекция подействует, иногда требуется хирургическое вмешательство — проникновение в матку и выскабливание, — то есть процедура, которую актрисы в Голливуде в интервью обычно именуют аппендицитом.
— Я попросила бы вас избавить меня от ваших шуток. Здесь меня интересует только медицинская помощь! — немедленно парировала Мими — пусть не думает, что имеет дело с робкой фабричной девчонкой, которую обрюхатили и бросили, и теперь она будет ловить каждое его слово и благодарной улыбкой встречать остроты, бесконечно далекие от ее скорбей и страха перед грозящей опасностью. Мими не чета такой бедняжке, ставшей жертвой своей слабости и нежности. Нежность Мими не бросалась в глаза, да и сохранилась ли в ней вообще нежность и какие потрясения могут вызвать ее на свет божий?
— Давайте не будем отклоняться от темы, — сказала Мими.
Темные ноздри доктора обиженно дрогнули.
— Хорошо! Так вы готовы к инъекции или нет?
— Какого черта стала бы я тогда переться к вам в такой холод и темнотищу!
Он поднялся и поставил на газовую конфорку эмалированную кружку, которую тут же цепко, словно когтями, охватили неровные язычки пламени. Действуя с ленивой неспешностью человека, готовящего себе на завтрак яйцо всмятку, доктор бросил в кружку шприц, потом выудил его пинцетом, и приготовления были закончены.
— А если, предположим, мне понадобится дополнительная медицинская помощь, вы сможете мне ее оказать?
Он пожал плечами.
— Так что вы после этого за доктор, черт возьми! — Голос ее зазвенел. — Даже не обговорили со мной это условие! Может, вам плевать на тех, кому вы делаете эти свои инъекции? Думаете, пропади они пропадом, чихал я на них. Вы что, считаете все это игрушками? Думаете, им жизнь не дорога?
— Если такая помощь потребуется, я смогу вам ее оказать.
— Вы хотите сказать, если вам за это заплатят, — уточнил я. — Ну и сколько вы сдираете с пациента?
— Сотню долларов.
— А за пятьдесят не пойдет? — спросила Мими.
— Поищите кого-нибудь, согласного на пятьдесят.
Всем своим видом он демонстрировал безразличие. Non
euro[177]. Чего проще! Сказал — и гора с плеч. Спрятать шприц и ковырять в носу, размышляя о высоком.
Я посоветовал Мими не торговаться:
— Материальная сторона значения не имеет.
— Так вы хотите сделать инъекцию? Мне, как вы понимаете, все равно.
— Ты можешь еще передумать, Мими, — шепнул я ей на ухо.
— И что будет, если я передумаю? Куда деваться?
Я помог ей снять пальто с меховым воротником, и она взяла меня за руку, словно это мне предстоял сейчас укол шприца. И в тот момент, когда, обняв ее плечи, я вдруг остро ощутил ее волнение и захотел как-то выразить свое сочувствие, Мими расплакалась. Глаза мои увлажнились, и мы обнялись, словно и вправду были любовной парой.
Однако доктор дал нам понять, что время дорого. С печалью или досадой он наблюдал, как я утешаю девушку. Если раньше, приняв меня за ее любовника, он и испытал ко мне некоторую зависть, то в разыгравшейся сейчас сцене завидного было мало. А может, и было — он не знал.
Мими между тем решилась, протянула руку, и он вонзил в ее предплечье иглу, пустив по жилам показавшуюся мне очень густой жидкость. Он предупредил, что начнутся боли, похожие на родовые схватки, и ей лучше лечь. Плата составила пятнадцать долларов, которые она внесла сама, не желая в этом случае брать мои деньги. Правда, и у меня с финансами было туго. Ухаживание за Люси разоряло меня. Кое - что мне задолжал Фрейзер, но если бы он мог рассчитаться со мной, то и Мими прислал бы денег. Она не хотела беспокоить его этим — ведь он все еще копил на развод. А кроме того, это было в духе Фрейзера — отмежевываться от такого рода вещей. У него всегда находилось что-то серьезнее и важнее происходящего непосредственно рядом, перед его глазами, достойнее и благороднее. Это было его чертой, служившей Мими вечным поводом к злорадству и все же культивируемой в нем ею самой — как некая идиотская, но редкая особенность. Нельзя назвать его скупым — он просто отодвигал от себя какие-то сиюминутные вещи, словно те мешали ему направить свою щедрость по маршруту более значимому и долговременному.
Так или иначе, дома Мими легла в постель, проклиная доктора, поскольку снадобье уже начало действовать. Но схватки были, как она выражалась, «пустыми» и результата не давали. Ее сотрясала дрожь, она обливалась потом, скидывала одеяло, обнажая худые плечи и костлявые ключицы; детский лоб мучительно морщился, и она глядела на меня расширенными, горевшими синим огнем глазами.
— Ух, эта грязная сволочь, мошенник проклятый!
— Но, Мими, он же сказал, ничего страшного! Подожди!
— А что мне, черт возьми, остается, как не ждать! Накачали ядовитой дрянью! Да, здорово меня прихватило — кишки так и выворачивает! Паршивец, скотина безмозглая этот доктор! Ой!
Когда время от времени спазмы прекращались, она находила в себе силы шутить:
— Сидит там прочно, упрямец! А ведь, бывает, бабы все девять месяцев пластом лежат, чтобы сохранить ребенка, — по радио слышала. — И с внезапной серьезностью: — Только оставить все как есть я уже не могу после всей этой гадости. Его уже искалечили небось, отравили. А если и нет, все равно опасно рожать такого упрямого — вырастет преступником каким-нибудь… А вообще, знать бы наверняка, что будет громилой и задаст всем перцу, так можно и родить этого парня! Почему я говорю «парня»? Может, это девочка? Бедняжка! Одно слово — женщины. Они все-таки лучше, в них есть что - то настоящее, земное. Они ближе к природе. Поневоле. И естественного в них больше, и груди есть. И кровь свою они каждый месяц льют, и это им на пользу. А мужчины — они и созданы как пустышки! О-о! Дай мне руку, пожалуйста, Оги, ради всего святого!
Опять начались схватки, она села в постели, напряженно вытянулась всем телом и скорчилась, опершись на мою руку. Зажмурившись, переждала схватку, откинулась навзничь, и я помог ей укрыться одеялом.
Мало-помалу действие снадобья прекратилось, вымотав ее и оставив бесконечно злой на доктора, а заодно — и на меня.
— Но ты же помнишь, что гарантий он не давал.
— Не болтай ерунды! — разозлилась она. — Почем ты знаешь, что доза была правильной? Может, он специально сделал так, чтобы я опять к нему обратилась и он содрал бы с меня побольше? Вот теперь так и будет, только к нему я больше не пойду!
Учитывая ее состояние — бешеный гнев, угрюмость и при этом слабость и нежелание с кем-то общаться, — я удалился к себе.
Комната Кайо Обермарка находилась между нашими, и, несмотря на все старания Мими скрыть от него свое состояние, он, конечно, все знал. Он был молод, не старше моих двадцати двух, но уже отяжелевший, с печатью важности на большом лице, озаряемом всполохами нетерпеливого раздражения и заволакиваемом подчас туманом далеко идущих обобщений и выводов. Жизнь его влачилась в четырех стенах, учиться он не хотел, считая, что образование может получить и самостоятельно. Комната его пропахла плесенью, запахом старых вещей и мочи, потому что, работая, он не желал отвлекаться на походы в туалет и мочился в стоявшие возле него бутылки. Дни свои он проводил полуодетым, лежа в постели, занимавшей большую часть комнаты, и лишь протягивал руку то за одним, то за другим из наваленной рядом беспорядочной и грязной кучи. Он был неповторим и меланхоличен. Кайо считал, что абсолютная чистота в нашем мире недостижима и в человеческих отношениях господствуют грязь, фальшь и обман. Он говорил мне:
