Сол Беллоу - Приключения Оги Марча
— Знаешь, братец, плохи, должно быть, твои дела, — сказала она, — если и во сне ты видишь одни только цифры!
При желании я мог бы признаться и в худшем, поскольку Саймон взял себе за правило совершенно меня не щадить, давая поручения почти невыполнимые — так сказать, посылая за яблоками в сады Гесперид. Мне приходилось сражаться с привратниками по поводу мусора и отходов, улещивать их, давать им взятки, добиваться расположения оптовиков, угощая их пивом, ругаться с агентами, представившими рекламации из-за потерь при перевозке, вносить сложные депозиты в банк, расталкивая толпу возмущенных вкладчиков, спешащих и злых как черти; мне доводилось даже отлавливать людей в ночлежках и трущобах Мэдисон-стрит: я вербовал их в чернорабочие, когда нам не хватало кадров. Чтобы опознать одного такого, меня отправили в морг — в кармане застреленного обнаружили конверт из-под выданных нами денег; сами деньги, конечно, отсутствовали. Мне показали скомканную, в засохшей крови обертку, и я узнал парня. Черное тело его было скрючено как от удара, пальцы сжаты в кулаки, ноги согнуты, а рот широко раскрыт, словно из глотки все еще рвался крик.
— Знаете его?
— Это Улас Пэджет. Работал у нас. Что с ним произошло?
— Говорят, сожительница подстрелила. — Служитель ткнул пальцем в рану на груди парня.
— Поймали?
— Откуда? Ее и искать не стали. Полиция таких не ищет.
Саймон поручил это мне — мол, раз у меня будет машина,
чтобы везти куда-нибудь Люси, то заодно я могу заскочить и в морг. Дома я не успел как следует помыться, — ограничившись тем, что стер грязь с наиболее видимых участков — лица, шеи, ушей. До уголков глаз дело не дошло — они казались огромными из-за окруживших их темных теней; поесть тоже не удалось — посещение морга заняло больше времени, чем я рассчитывал, а Люси ждала меня. Я мчался быстрее, чем следовало, и на углу Вестерн-авеню и Дайверси чуть не попал в катастрофу, на длинном спуске не справившись с управлением — «понтиак» занесло, отбросило назад и ударило о трамвай. Водитель, к счастью, видел меня на протяжении добрых сорока футов и успел остановиться на наклонном участке под железнодорожным мостом, так что удар вышел не таким уж сильным. Я разбил задние фары, но других повреждений не заметил, с чем меня и поздравила толпа случайных свидетелей, моментально сгрудившаяся вокруг, как это бывает в подобных случаях. Меня уверяли, что я счастливо отделался, и я, весело отшучиваясь, прыгнул обратно в машину и продолжил путь. Проехав по темной подъездной аллее и под заснеженным портиком, я прибыл к Магнусам в чудесном настроении. Бодрый, весело насвистывающий, побрякивая ключами в кармане пальто, я плюхнулся на скамью в холле. Впрочем, потом, когда брат Люси Сэм дал мне выпить, я с быстротой, значительно превышающей мою скорость на шоссе — возможно, сыграло роль виски на голодный желудок, — вернулся к пережитому в морге и во время аварии: ноги отказались меня держать, и я опустился в кресло.
— Почему ты такой бледный? — спросила Люси.
Подошел Сэм. Так во второсортных кинокартинах изображают родственную озабоченность: уж если его сестра, такая милая и в высшей степени аппетитная куколка, обручилась с этим недотепой… Скорее с интересом, чем с участием, он склонился ко мне; полы халата туго натянулись, обхватывая мощный торс.
— Бледный? — с трудом выговорил я, вскидывая голову. — Может, потому что не ел.
— О, как глупо! Сколько же часов ты не ел? Сейчас уже больше девяти!
Она погнала Сэма в кухню взять для меня у кухарки сандвич и стакан молока.
— А еще я попал в аварию… чуть было не попал, — сообщил я ей, когда Сэм вышел, и описал все произошедшее.
Не могу сказать точно, что отразилось на ее лице — волнение или подспудная мысль, что меня, веселого ловца удачи на лоне счастливых мгновений, преследуют несчастья, словно Иону. Люси умела предвидеть будущее — в это мгновение оно, вероятно, казалось ей снежной лавиной неудач, если не сплошного горя на нашем горизонте.
— Сильно разбил машину? — спросила она.
— Слегка покорябал.
Моя уклончивость ей не понравилась.
— Багажник цел?
— Точно не знаю. Разбил задние фары, это мне известно. А что касается остального — там было темно, не разобрать, может, и ничего страшного.
— Сегодня поедем на моей машине, — сказала она, — и вести буду я. У тебя, наверно, руки дрожат после катастрофы.
Мы взяли ее «родстер», новенький, недавно подаренный отцом, и поехали на Норт-Шор на вечеринку, после которой, остановившись в густой тени, падавшей от стен Бахайского храма, тискались и обнимались, сотрясаемые дрожью у подножия священной твердыни при неверном свете луны. На первый взгляд все было как обычно, но на самом деле таковым не являлось — ни для меня, ни для нее. По возвращении она захотела осмотреть мою машину и оценить ущерб, боясь за меня. Я не пожелал вместе с ней копошиться возле багажника и ощупывать пробоины и погасил фары ее машины, при свете которых происходило исследование. И потом, в холле, когда я, не сняв пальто и шляпу, гладил и ласкал ее, слушая уверения в огромной любви, что-то мешало искренним проявлениям чувств. Она предвидела гневную реакцию Саймона и страшный скандал, который тот устроит мне из-за машины, так оно и случилось, но самое главное, что и ей подобное отношение к инциденту казалось правильным и единственно возможным, в то время как я — и она это чувствовала — относился к нему иначе. И я мог сколько угодно утыкаться ей в плечо, вдыхая запах ее кожи и тиская грудь, но прежней близости между нами не возникало, а была только комната, пышно убранная, сторожимая луной, льющей на нас свет, дабы проверить, все ли богатства на месте, да старик, принюхивающийся наверху, не теряющий бдительности — спал он или бодрствовал.
Таким образом, к утру я был совершенно разбит и не готов к встрече с его тускло-желтыми лучами и промозглым холодом вкупе с духотой от подтекающего калорифера. Не сомневаюсь, что все это может показаться мелочью человеку, одушевленному кипучей энергией. Влияние, оказываемое на нас посещением морга или автомобильной аварии, обратно пропорционально бодрящему напору энергии, которой решились дать волю. Когда Наполеон улепетывал из России в старом возке на санных полозьях, на заснеженных ее просторах чернели трупы его солдат, а он как ни в чем не бывало три дня болтал с Колинкуром, вряд ли его слышавшим, поскольку его голова была забинтована (отчего шеф и не имел возможности выдрать его хорошенько за уши), — и в гордом взгляде императора чувствовался этот его напор, взбаламутивший всю Европу.
Да, деловые, практичные люди обычно обладают неукротимой энергией. Вопрос только в том, каким костром ее подогревают и что мы можем, а чего не смеем бросить в этот костер. Энергию дает и атом, но сколько леса способны мы извести на щепки для такого костра… и чем разжигают пламя честолюбия, чтобы ярче горел?
Другое дело, что тратить энергию на ближнего нам подчас неохота, зато для себя мы ее не жалеем, что проявляется и в любви.
Пока я путался во всех этих разнородных чувствах, вошел Саймон и с ходу окрысился на меня из-за машины, а я был слишком удручен, чтобы отбрехиваться или даже по-настоящему ощутить обиду. Позволил себе лишь вяло сказать:
— Чего ты кипятишься? Повреждения незначительные, и у тебя есть страховка.
В этом и была моя ошибка. Ведь я должен был ощущать свою вину, должен был раскаиваться, повредив корпус машины и заставив рачьи глаза ее задних фар висеть на проводах. Саймона рассердило даже не столько содеянное, сколько мое равнодушие. Вот почему он прожег меня взглядом, оскалился, обнажив свой кривой клык, и угрожающе набычился. Совершенно пав духом, я не мог ему противостоять. Мне не на что было опереться. В отличие от Саймона я не чувствовал твердой поддержки, не видел, кому можно довериться. Положение мое было туманно и зыбко, но я все еще упорно держался на плаву.
Вечером я остался дома, чтобы почитать. Согласно нашему уговору весной мне предстояло посещать университет, когда это позволяли бы дела, а Саймон мог без меня обойтись. Я еще не утратил рвения, поддерживавшего меня все лето, когда существовал на книги, мечтая исхитриться и, соединив несоединимое, мерить жизнь высокой меркой. Но к тому времени Падилла уже распродал почти все мои тома — сам он бросил воровство, поступив почасовиком на службу в биофизическую лабораторию, где измерял скорость прохождения нервных импульсов, — и у меня почти ничего не осталось. Однако в ящике под кроватью сохранились обгорелые книжки — произведения классиков из библиотеки Эйнхорна. Выбрав «Тридцатилетнюю войну» Шиллера, я, не снимая носков, лег с ней в постель и принялся за чтение. Но тут вошла Мими Вилларс.
Она часто приходила, чтобы просто забрать вещи из шкафа, и не говорила со мной. Но в тот вечер ей было что сказать.
