Эфраим Севела - «Тойота Королла»
У нас с собой была бутылка вина. Толя откупорил ее, и мы распили из горлышка, передавая бутылку по кругу.
На самом краю площадки росло короткое корявое дерево с пустыми, как бы усохшими ветвями-сучьями. Без листьев и без цветов. Но на сером шероховатом стволе, густо облепив его, как лишай, топорщились мохнатыми гроздьями лиловые цветы. Я впервые видел такое дерево. Толя, который вообще знал все, был знаком и с этим деревом.
— Знаете, как оно называется? — спросил он и тут же добавил, подмигнув: — Среди нас, надеюсь, нет инвалидов пятой группы?
— Кажется, нет инвалидов, — простодушно ответила Лида, скользнув на всякий случай своими телячьими глазами по нашим, обнаженным и потным телам. Мои шрамы на лопатке она не обнаружила — я лежал лицом к ней. — А что значит, пятой группы?
Тут уж не выдержала Лена.
— У тебя паспорт есть? Вот и загляни туда. Пятый параграф — национальность. Инвалидами пятой труппы у нас называют тех, у кого в пятом параграфе написано слово «еврей».
— Ах, вот что! — рассмеялась Лида. — Нет среди нас таких инвалидов. Все — здоровые… Все — русские.
— Не говори за всех, — одернула ее Лена. — У меня одна бабушка — татарка.
— Все равно наша, — примирительно сказал Толя. — Советский человек.
— А евреи кто? Не советские люди? — искренне удивилась Лида.
— Ох, Господи, — пожал плечами Толя. — Мне твоя детская любознательность уже плешь проела. Словно вчера на свет родилась.
— Тебя не устраивает, что я моложе всех в этой компании? — уж готова была обидеться Лида.
— Глупенькая, это тебе только плюс, — усмехнулась Лена. — Вот и слушай, что старшие говорят.
— А что старшие говорят? — снова улыбнулась Лида.
— Старшие спрашивают, как называется эта дерево? — сказал Толя.
— Это?
— Да, это.
— Не знаю.
— И вы не знаете?
Мы дружно мотнули головами в знак того, что нам эта премудрость тоже не известна.
— Иудино дерево! — изрек Толя. — И отличается оно от всех других деревьев тем, что цветы у него появляются не на ветвях, как положено, а прямо на стволе. Вроде как лишай.
— Ну почему же лишай? — не согласилась Лена. — Очень красивые гроздья. Словно персидская сирень. Только, действительно, на стволе, а не на ветвях.
— Почему же бедное дерево назвали так? — удивилась Лида.
— На нем по преданию, повесился Иуда, после того как он предал Христа, — пояснил Толя.
— Ну, допустим, по преданию, Иуда повесился на осине, — возразила Лена.
— Осина, к вашему сведению, дерево северное, — не сдался Толя. — Даже в Крыму не растет, уж о Палестине и говорить нечего.
— Значит, мы с вами знаем разные предания, — не стала спорить Лена. — А вот скажите нам, Толя, раз вы такой дока в иудиных вопросах, почему Иуде за его услуги заплатили 30 сребренников? Не двадцать и не сорок, а тридцать?
— Действительно, почему? — подхватила Лида. — Вот уж никогда не задумывалась над этим.
— А над чем ты когда-нибудь задумывалась? — съязвил Толя. — Тридцать, говоришь, сребренников почему? Такова тогда, видать, была цена предательства.
— Логичный ответ, но не по существу — улыбнулась Лена. — А почем нынче предательство?
— Нынче? — блеснул глазами Толя, — По нонешним временам цена, мать, считай, стоимость кооперативной квартиры.
— Значит, в библейские времена цена кооператива равнялась тридцати сребренникам, — заключил я.
— Однако же, — покачала головой Лена, — подорожал овес с той поры. А скажите, Толя, вы Иуду кем считаете? Положительным или отрицательным? Вернее, честен ли был его поступок или вдохновлялся низменными, корыстными мотивами? Как по-вашему?
Толя искоса взглянул на Лену, пытаясь угадать, куда она клонит. Я тоже насторожился, уловив в ее вопросе подвох, рикошетом направленный в меня.
— Честно признаться, Леночка, — сказал он помедлив, — я не совсем расположен к серьезному разговору… в такой… я бы сказал… размягчающей обстановке. Горы, лес, теплое солнышко, шум водопада — и надо быть абсолютным кретином, чтоб затевать тут политический диспут, да еще в присутствии таких двух прелестных созданий, как вы с Лидочкой.
— А мы не присутствуем, — надула пустые губки Лидочка, — мы участвуем. Вы нас, Толя, чем-то вроде мебели считаете… Приложением к красивому пейзажу.
— Грешен, — сознался Толя, театрально прижав ладонь к своей безволосой груди. — Я старомоден. Не разделяю восторгов по поводу равноправия женщин с мужчинами… Равноправие, матушка, привело лишь к тому, что бывший слабый пол таскает тяжелые камни и железные балки на стройках, теряя здоровье и красоту. Считайте меня реакционером, но я предпочитаю видеть женщин свежими и отдохнувшими, источающими аромат тончайших духов, и чтоб меня не покидало желание носить их на руках и оберегать от любых тягот и жизненных сложностей, от чего, вы знаете, кроме преждевременных морщин и увядших глазок ничего хорошего не бывает.
— И с такими взглядами вас держат политическим обозревателем в газете? — спросила Лида, нахмурив бровки.
— Душечка, — взял ее пальцами за круглый подбородок Толя. — Это — единственный пункт, по которому я расхожусь с генеральной линией партии. Но, конечно, неофициально, а в кругу интимных друзей, как вы… Вы на меня, надеюсь, не напишете донос? — не сдержав смеха, заключил он.
— Кстати, о доносе, — не дала ему увильнуть от ответа Лена. — Вернемся к нашему Иуде. Предатель ли он?
— Вам действительно хочется знать мое мнение? — с явной неохотой уступил он ее настойчивости. — Ладно. Скажу. Иуда — предатель. Вне всякого сомнения. Он отдал на поругание и смерть своего единомышленника и даже учителя… Иисуса Христа. Вас удовлетворил мой ответ?
— Не совсем, — мотнула головой Лена. — Позвольте задать дополнительный вопрос. Из корысти поступил так Иуда или усомнившись в правоте Иисуса? Ведь тридцать сребренников ему никто наперед не обещал. Да и после смерти Иисуса он почему-то вдруг поступил не совсем так, как подобает презренному предателю. Удавился. То есть покончил с собой.
— Леночка, — совсем скис Толя, — увольте меня. Ну нет у меня настроения шевелить мозгами… да и вообще думать… когда жизнь так быстротечна, а отпуск и того короче. Пощадите. Дайте насладиться заслуженным отдыхом.
Тут я включился. Меня заинтриговало, куда все же клонит Лена.
— Скажи нам сама, — обратился я к ней. — Что ты имеешь в виду?
— Одну параллель. Возможно, весьма неожиданную для кое-кого. Конкретней. Во времена Сталина, которые к нам куда ближе, чем эпоха Иуды и Христа, так называемые правоверные коммунисты, не дрогнув душевно, посылали на пытки и смерть своих же товарищей по партии, единомышленников, близких друзей, в чьей верности догме возникало сомнение. Поднимали руку, голосуя за смертный приговор.
Я сжался. Стало яснее ясного, куда клонила Лена. Она продолжала свой разговор со мной, началом которого послужила встреча с Соней на Форосе. Лена смотрела не на меня, а на Толю, и я был благодарен ей хоть за это — она не видела, как я покраснел.
— Я отметаю тех жалких ничтожеств, что голосовали из животного страха, ради спасения собственной шкуры, — горячо продолжала Лена, — я о тех, кто искренне верили, что перед ними враги партии, предатели идеи, и потому были безжалостны. Не таким ли был и Иуда, усомнившийся в праведности Христа? Не посчитал ли он со всей искренностью доверчивой и увлекающейся натуры — вспомните, что он был любимым учеником Иисуса, — что его учитель лжет и своим учением опасен народу Иудеи, против веры и традиций которого он проповедует. Иуда отдал его палачам, искренне, по-моему, веруя, что он совершает благое дело. Как поступали совсем недавно наши коммунисты. Не один-единственный, каковым был Иуда, а миллионы мужчин и женщин с членскими билетами коммунистической партии в карманах отдали на заклание своих товарищей и учителей.
Но с большой и принципиальной разницей. Когда после смерти Сталина открылось, что все эти судебные процессы и казни были чудовищной ошибкой, совершенной по воле злодея, что погибли невинные люди, те, кто были честнее и принципиальнее других, голосовавших за их уничтожение, кто из голосовавших поступил как Иуда? Кто повесился на этом вот дереве с цветами не на ветках, а на коре? Много ли висельников с больной совестью мы видели?
Протрезвление после Сталина проходило уже на глазах моего поколения, и я не припомню ни одного случая самоубийства. Кое-кто откупился микроинфарктом. Вроде моего дяди, ходившего в сталинские годы в следователях по особо важным делам и теперь преспокойно залечивающего рубец на сердце в крымском санатории. Кстати сказать, он принимал непосредственное участие в насильственном выселении крымских татар отсюда… с их исконной земли, и преспокойно лежит под южным солнышком на отнятой у целого народа земле. Впрочем, как и мы с вами.