Йордан Радичков - Избранное
Пикник ему очень понравился, и он собирался еще раз пойти на пикник, но их вызвали в Болгарию. Отечество было в опасности, и тех, кто остался бы в Америке, объявили бы изменниками. Филипп никогда в жизни не был изменником. Пароход снова пополз вверх по океану. Это был другой пароход, с другой иконой в церкви. Летучие рыбы снопа появились около них и летели так же, как эти ласточки над рекой.
— Хватит на похлебку, — сказал мальчик.
— Чего? — спросил Филипп.
— Рыбы. Хватит на уху.
— Да, — сказал старик.
— Я всегда руками ловлю. Удочкой никогда столько не наловишь.
— Удочкой меньше поймаешь, — сказал старик, — но крупнее.
— Лучше помельче, да побольше, — сказал мальчик.
Он побежал с мешочком к реке — прополоскать рыбу.
— Не мочи ее, — сказал старик. — Дух пойдет.
— Ладно, не буду мочить, — сказал мальчик.
Он перешел на другой берег.
— И учителя слушайся, — сказал старик. — А то небось в одно ухо влетает, из другого вылетает.
Он был совершенно уверен, что мальчик не пишет с наклоном и мусолит карандаш.
Он снова встал, чтобы проверить удочки, и вытащил еще одну рыбу. Но она сорвалась и плюхнулась в воду, оставив покачиваться пустой крючок. Водяная крыса скользнула по зеленой воде, выгибая голый хвост. Филипп плюнул ей на хвост и пошел с двумя рыбинами к шалашу. Вечером горбун их запечет, раскалив в костре лопату. На такие дела он мастак.
Ветер равномерно крутил колесо.
Солнце опустилось уже низко, и тень шалаша сливалась в тенями ольхи. Старик сел перед шалашом на полушубок и тонкими ломтиками нарезал себе яблоко. Яблоко было сочное, душистое, но жевать старыми зубами было трудно. Были б у него крепкие зубы, красивые, как у того сенегальского солдата! Тот, наверное, и камень бы мог разгрызть, глазом бы не моргнул.
Постепенно он перестал есть, заслушавшись, — в лесу свистели дергачи, а кузнечики стрекотали, натачивая крылья на пилах своих лапок. Такое же стрекотанье стояло и тогда, когда сверкал своими белыми зубами тот сенегалец.
В сознании его всплыли картины того дня — точно кадры летнего кино, там, на полотне, на деревенской площади, — немного поцарапанные, темные, но все-таки достаточно ясные, чтобы различить лица товарищей, банку с ваксой, бритву и поручика. И что самое важное — среди других он видел и себя, словно он выбрался оттуда и смотрел на жизнь другого человека.
Сначала он увидел землянку. Перед ней солдат, спиной к нему, над чем-то трудился. Где-то далеко за линией фронта покачивался аэростат. Когда солдат обернулся, Филипп узнал самого себя, стриженого, с усами. Старик улыбнулся своему видению, обрадовался и закивал головой, точно подбадривал того… Впрочем, подбадривать его было незачем, он ведь знал, что случится дальше. Солдат продолжал работать щеткой. Ж-жик, жик, жик — ходила щетка по складкам голенища, наводя глянец. Время от времени солдат дышал на сапог и снова пускал в ход щетку.
Он был тогда ординарцем и хорошо знал сапоги своего поручика. Каждый день, а иногда и два раза в день он их чистил. Сапоги были сильно ношенные, и на левом от задника до самого верха шла темная полоса — как он ни драил ее щеткой, полоса все равно выделялась. Кожа была поцарапанная, и поручик вел переговоры с каптенармусом, чтоб тот нашел ему пару поприличнее. Поручик спешил с этим делом, потому что поговаривали, будто царь совершит поездку по фронту и тогда кое-кому из офицеров разрешат отпуск. Но даже если б царь и не приехал, все-таки надежда на отпуск у поручика была.
Насвистывая, он натянул сапоги и сел бриться, прислонив зеркальце к брустверу.
— Мы должны быть готовы, — сказал он, проводя бритвой по ремню.
Ординарец смотрел на него, едва держась на ногах. Его изводила испанка.
— Так точно! — сказал ординарец. — Я аж из Америки приехал. Я не изменник.
— Это хорошо, — сказал поручик. — Болгария рассчитывает на нас.
Бритва неровно подрезала бачок, и надо было пройтись еще раз.
— Так точно! — сказал ординарец.
Он взял котелок с водой, чтобы полить поручику, когда тот кончит бриться. Аэростат быстро спускался на землю. Но это не вызвало у Филиппа тревоги, потому что аэростат каждый день поднимали и снова спускали. Ординарец Филипп вообще не понимал, зачем его поднимать, раз потом его снова спускают.
— Это хорошо, потому что Болгария рассчитывает на нас, — сказал поручик.
— И царь тоже, — сказал ординарец. — Позавчера, когда генерал говорил нам…
— Да, да! — прервал его поручик. — Но мы не можем рассчитывать на них.
Поручик был прав. В ту минуту, когда он брился и ординарец стоял рядом с ним, держа котелок в руке, царь, австрийский кайзер и императрица Зита молча отстояли службу в разрушенном соборе «Штилле Мессе», а потом начали объезд зоны боевых действий между Изонцо и Тельяменто. Автомобили двигались по шоссейным дорогам Северной Италии. Картина разрушений была эпична по своим масштабам — колоссальное зрелище, достойное глаз монархов. Они проезжали здесь после премьеры, чтобы посмотреть на овации. Овациями были разбитые и брошенные орудия (колес хватило бы на тысячи грохочущих телег), снаряжение, обмундирование, мертвые лошади, распространявшие зловоние («Поднимите стекла автомобилей!»), мертвые солдаты. «Господи, ты, кто на небе, гм… гм… гм… Как эта молитва звучит по-славянски?» — «Аминь, ваше величество! Вы хотите сказать — по-церковно-славянски?» — «Да, да, аминь!» Разрушенная природа и мертвое человечество. Господи, ты, кто… гм, гм, его присутствие здесь весьма сомнительно. Здесь присутствуют только крысы, но они даже не вздрагивают, когда мимо них проезжают автомобили их величеств. «Если его величество интересуется маршрутом, то там, слева, высота Сен-Михеле». — «Возможно, возможно», — говорит его величество и смотрит вправо.
— Да, да, — словно эхо, замирает голос поручика. — Мы не можем на них рассчитывать.
Филипп, ординарец, уловил что-то в этой фразе и встал по стойке «смирно». Вода из котелка плеснула ему на руку, но он не шевельнулся. Он переплыл весь океан ради царя и отечества. Слова поручика его смутили. Знает ли господин поручик, как велик океан?
— И на тех, кто по ту сторону, мы тоже не можем рассчитывать, — говорил поручик, осторожно, чтобы не порезаться, орудуя бритвой. — Их артиллерия рвет нас в клочья.
Старый Филипп сидел у шалаша и видел ординарца Филиппа, стоящего перед поручиком, с котелком в руке. Сейчас он понимал не все, о чем они тогда говорили, но все слова сохранились в памяти, и память воспроизводила их очень точно.
Поручик снова намылил левую щеку, — как быстро сохнет на воздухе пена! — но не успел прикоснуться к ней бритвой. Воздух дрогнул, кто-то вырвал котелок из рук ординарца, и когда он пришел в себя, то увидел, что поручик лежит на боку, привалившись к брустверу. Потом послышалась стрельба слева; там уже бежали от бивуака — боевого резерва пулеметной роты — к укрытиям. Артиллерия раскалывала воздух, и Филипп, присев за бруствером, чувствовал, как этот растревоженный воздух трещит, скрипит и скрежещет.
Когда обстрел закончился, первой заботой Филиппа был котелок. Котелок был и первой и единственной нитью, снова связавшей его с реальностью, из которой его так неожиданно вышвырнули. Потом он увидел поручика. Поручик лежал, привалившись к брустверу, на боку. Щека его от высохшей пены стала белой как мел. Сапог — тот самый, с полосой — торчал как-то неестественно.
— До чего нелепо! До чего нелепо! — отдавался в его ушах чей-то голос.
А полоса была все такая же и так же разрезала кожу от задника до самого верха. Ему никогда не удавалось начистить ее щеткой.
— До чего же нелепо, господа!
Бледный от испанки, в поту от всего пережитого, он вытянулся и козырнул. А полоска на голенище…
Кто они такие — те, что вокруг него? Из резерва пулеметчиков?.. А щека все такая же белая от засохшей мыльной пены. И темная полоса на голенище… Под вечер он увидел, как далеко за линией фронта снова поднимают аэростат. Двигалась вереница лошадей, груженных снарядами, — лошади и люди казались совсем маленькими. Он подумал, что наши гаубицы ответят на обстрел или, может быть, наши пойдут в атаку, чтоб увидеть Охридское озеро. Так говорили солдаты, а офицеры ничего не говорили об Охридском озере. «Как состояние духа, ребята?» — спрашивали они. «Духа? (Как всякий дух, он оставался бесплотным.) Хорошо», — отвечали солдаты. Потом разведчики привели сенегальца. Он был высокий, кожа его отливала синевой, а зубы сверкали, потому что он смеялся и всем кивал. Весельчак!
Конвоиры выстрелили ему в спину, и, когда ординарец проходил потом по опушке леса, он увидел, как тот лежит и как сверкают его зубы. Хотя на лице и застыло удивление, испугаться сенегалец не успел и все еще смеялся.
