Наоми Френкель - Дикий цветок
От повторения этих слов у Шлойме разрывается сердце. Утром и вечером, стояла слепая Ханче у окна, и пустые ее глаза были обращены к деревьям, откуда неслось пение птиц. Даже вслепую она определяла по этому пению птиц, которых не видела. Тысячи птичьих голосов хранились в ее памяти и сердце, но не все птицы были ей знакомы – «новые репатрианты» среди птиц, которых она в молодости не видела в пустынной, сухой и заброшенной тогда долине. Она прислушивалась, подняв голову, к поющим кронам деревьев, и спрашивала Шлойме, как зовут этих птиц. То же было и с цветами. Тысячи цветов расцветают в душе Ханче, но многие из них новые, которые раньше не цвели в долине, и она срезала их, ориентируясь по запаху, и спрашивала их имена у Шлойме, но он не знал многие из цветов. Она на ощупь дрожащими руками приближала цветок к носу мужа, и говорила с печалью, что поднести цветок к его носу все равно, что дать попробовать орех беззубому.
Сердце Шлойме больше не разрывается от сострадания и лицо Ханче больше не будет печальным. Несчастная снова увидит цветы и птиц этой весной и во все будущие вёсны, до ста двадцати. Что скажет Ханче, открыв глаза и увидев степь, которая уже не иссохшая степь, а цветущая зеленая долина? Когда он узнал, что есть шанс вернуть Ханче зрение, у него самого оно открылось на все, чего раньше не замечал. Какая красота, какое великолепие, какое сверкание во всем? Как это он раньше не видел всей этой красоты вокруг? Теперь он решительно настроен – изучить названия цветов и имена птиц, чтобы удивить Ханче своими познаниями. И Шлойме говорит изумленному Соломону: «Ты первый, которому я это рассказываю!»
Скорбящий Соломон стоит рядом с дрожащим от счастья Шлойме, и все еще молчит, глядя на его взволнованное лицо, но все же улыбается ему, как никогда не улыбался. Рука его ложится поверх руки Шлойме на собственном плече. В эту тяжкую ночь стоят два противника, чуть ли не обнимаясь, как друзья, и Соломон обращается к Богу: «Господи, Владыка мира, воистину Ты велик и всемогущ. Ты повелеваешь жизнью и смертью, счастьем и горем, радостью и печалью. Но и мы повелеваем, порой даже Тобой. Временами мы Тебя благословляем, временами проклинаем, временами соглашаемся с Тобой, и не раз ссоримся с Тобой. Сегодня мы молим Тебя: чудеса, которые Ты совершал для наших праотцев, соверши для Ханче. Господи, Владыка мира, затруднял я Тебя в эту ночь нелегкими вопросами и требованиями, и вот, еще одно: в какой мир откроются глаза Ханче? В последний раз она видела нас молодыми и красивыми, лица у всех были гладкими, а земля была сухой и морщинистой, сейчас же, как сказала Амалия, умница моя, сейчас земля гладка, а лица наши морщинисты. Но Элимелех, мудрейший из людей, сказал: важна не земля, а человек. Господи, Владыка мира, Ты собираешься открыть глаза Ханче. Ты, Бог слепых, мстящий нам за грехи наши, посылавший огонь на наши пальмы. Сейчас, когда пальмы выкорчеваны, продолжай посылать нам внутреннее пламя через Ханче, которая прозреет и увидит все наше печальное, морщинистое племя, сидящее на гладкой и прекрасной земле».
Шлойме Гринблат разгадал печальные мысли Соломона под улыбкой. Шлойме, несмотря на то, что поседел, остался рыжим хитрецом. Но не нужно быть большим мудрецом, чтобы читать мысли Соломона, черные глаза которого возносят вверх улыбку его губ, оттискивая ее в море печали. Радостный Шлойме хлопает по плечу печального Соломона, и в руке его еще ощущается мужская сила, касающаяся бессильного плеча Соломона. Шлойме выпрямляет спину, вытягивается во весь рост, бьет себя в грудь, как в дни Йосефа Бен-Шахара, с которым они соревновались в цитировании из разных источников, при этом выпрямляя спину и ударяя себя в грудь. И Соломон говорит, обращаясь к себе: «Не беспокойся, Соломон, мы не уродливы. Нет и нет, мы вовсе не такие уродливые!»
Именно хитрый Шлойме Гринблат нашел верные слова, чтобы выразить понимание скорби Соломона по поводу смерти Хаимке. Всю жизнь они отчаянно спорили, а в эту ночь держатся друг за друга, как старые друзья. И печальный Соломон укрепляет надежду Шлойме патетическими словами, и Шлойме завершает их встречу сильным хлопком по плечу Соломона, и уходит. Соломон смотрит вслед удаляющейся спине Шлойме, и качает головой, но в эту ночь это не отрицание, а изумление. После того, как Шлойме исчезает в своем доме, говорит Соломон самому себе: «Эта тяжкая ночь все же завершилась каплей доброй вести».
Соломон идет к своей постели, и душа его успокаивается. Но у самой двери дома неожиданно чья-то рука сжимает ему плечо. Кажется, в эту ночь плечи Соломона предоставлены любому, оказывающемуся рядом с ним. На этот раз кладет руку ему на плечо Ихиэль Эрез. Усталый Соломон подавляет про себя вздох. Соломон – человек сердечный, и не будет открыто вздыхать в печальное лицо Ихиэля Эреза, скорбящего по Хаимке даже больше Аврума и Эстер. Хаимке и Ихиэль целую жизнь прошли рядом, в одну неделю родились в маленьком местечке, жили по соседству, друг против друга, в «двойной пещере». Так называют пещеру в Хевроне, где похоронены наши праотцы, начиная с Авраама. Но какое это имело отношение к Хаимке и Ихиэлю? Эту шутку пустили евреи местечка по поводу их двухэтажного обветшавшего дома, в котором жили Авраам, Ицхак и Иаков. Портной Иаков Тейтельбойм жил на первом этаже с покрытыми плесенью стенами в мирном соседстве с Авраамом, занимающимся обрезанием еврейских младенцев, отцом Ихиэля, и учителем в хедере, отцом Хаимке Ицхаком. Все началось с обрезания Ихиэля. Авраам, специалист по этому делу, удостоился уважительной клички «праотец Авраам», и не было в местечке мальчика, который не исполнил завет еврейского Бога благодаря умелым рукам Авраама, пока не родились Ихиэль и Хаимке с разницей в один день. И тут была нарушена монополия Авраама на делание евреев в местечке. В отношении Хаимке не было никаких проблем, первенец учителя хедера был передан в руки «праотца Авраама». Но что делать с младенцем Ихиэлем, кто его передаст в руки «праотца Авраама»? Не было выхода, и он был передан учителю хедера Ицхаку Бирнбойму, также имевшему документ на право совершать обрезание, который вообще-то любил издеваться над детками, щипая их за щеки и уши. На этот раз учитель сделал все, как полагается. Все бы кончилось превосходно, если бы не пошла по кругу шутка Ицхака, который слыл известным шутником в местечке. Младенец Ихиэль уже издал первый крик в качестве еврея, и все сели за стол, пили и ели, и именно тогда нашел учитель Ицхак время пошутить над Авраамом. Уже проглотив пару рюмок водки, он пустил эту шутку, которая привела к великой ссоре. По сути, шутка была плоской и глупой, вовсе не им выдуманной, о том, как приходит в местечко турист, ищет чайную, чтобы утолить жажду и видит вывеску, на которой нарисован чайник. Обрадовался турист, зашел в этот дом и обнаружил, что в нем проживает мастер по обрезанию. Рассердился турист и спросил хозяина, почему тот нарисовал на вывеске чайник. «А что бы ты хотел, чтобы я нарисовал на вывеске?» – сказал хозяин. И тут Ицхак указал на Авраама и буквально покатился от хохота, повторяя: «Действительно, что бы он мог повесить на вывеске? Что?»
Обиду эту ему не забыли до конца его дней. К этому еще прибавилась зависть. Хаимке, который был обрезан рукой мастера «праотца Авраама» рос как надо, чтобы не сглазить, а Ихиэль плохо рос, имел кривые ноги. Отец его Авраам Каценбойм не обращал внимания на то, что сам он низенький еврей с кривыми ногами, а учитель Ицхак – высокий мужчина, крепкий телом, и ноги у него прямые. Но так как Авраам сердился на Ицхака, то обвинял его в том, что сын его, Авраама, Ихиэль плохо растет. Эта великая ссора закончилась в крематории Аушвица, в которой завершились жизни мастера по обрезанию Авраама Каценбойма, учителя хедера Ицхака Бирнбойма и портного Иакова Тейтельбойма.
Но Хаимке и Ихиэль остались добрыми и верными друзьями до Шестидневной войны, когда между ними возникла даже небольшая ссора.
Тут ожил давний раздор между Авраамом и учителем хедера Ицхаком, и это из-за сына Хаимке Ники и сына Ихиэля Рами. Ники погиб при взятии Голанских высот, а Рами остался дома, в той войне не участвовал, а овладел красивой женщиной, и не просто женщиной, а Адас, которую любил Ники. Пришел Ихиэль выразить соболезнование Хаимке в связи с гибелью сына, и Хаимке встал перед низеньким Ихиэлем во весь свой высокий рост и сказал громким голосом: «Ты еще можешь что-то говорить? Что?»
Теперь Ихиэль рассказывает все это Соломону, и не только держит его за плечо, которое до него сжимал Шлойме, но заменяет его обязанности. Шлойме, всегда по горло погруженный в политику, в эту ночь от нее удалился. Ихиэль же, никогда не интересовавшийся политикой, сейчас только и говорит о ней, о войнах, которые уносят сыновей и вносят раздор между сердечными друзьями.
Ихиэль говорит, и великий гнев охватывает Соломона. Только чуточку пришел в себя от счастья Шлойме, и тут возник Ихиэль со своей историей. Если уж говорить о предках, то и у Соломона есть много таких историй. Он помнит отца в кресле парикмахера, с намыленным пеной лицом, погруженного в беседу с парикмахером, который намеренно затягивает свое священнодействие, чтобы обсудить все события в городе и во всем мире. С большой любовью относился отец Соломона к этим беседам, которые витали над мыльной пеной в пространстве парикмахерской, освещаемой единственной лампочкой утром и вечером. Слова отца еще сегодня звучат в памяти Соломона такими, как он их услышал маленьким мальчиком: «Что бы ты не сказал, но того, кто начинает с евреями, ждет плохой конец!»
