Наоми Френкель - Дикий цветок
Словно подталкиваемые невидимой силой, обращаются глаза Адас на дум-пальму на вершине горы. Все ее прошлая жизни под этим деревом проходит перед ее глазами на волнах первого утреннего света и последней мглы. Сидит она рядом с Рами и сочиняет о нем истории. Адас придвигается к нему, еще немного, и прижмется, но она не в силах преодолеть трещину между ними. Тут она сидела с Мойшеле, и они говорили об Элише, Эфраиме, Дани и Ури, которые погибли на войне, обо всех этих юношах, которые пахали и засевали поля в долине, и затем собирали урожай. И тут грянула война, и они ушли и не вернулись, оставив о себе память – мешки пшеницы и жита. Мойшеле и Адас помнили всех, но Ники не помнили, всех вспоминали, а Ники не вспоминали, ибо погибшего Ники они любили, но слово «любовь» они запретили себе произносить. Сердце позволило ей забыть Ники, ибо думала она о Рами, и Мойшеле не оплакал Ники, ибо сердце его плакало по жене, которую он потерял из-за Рами. Мойшеле проиграл в Шестидневной войне, а Рами выиграл.
В эту ночь Рами не в силах изгнать печаль из глаз неразведенной жены. По окончанию великой войны сидела она здесь с мужем и мечтала о любовнике, в эту ночь она сидит с любовником на колоде, на которой сидела с Мойшеле, а Хаимке покончил собой. Но и в эту ночь расцветает весна, как раньше. Соки бродят в любом растении. Цветение и рост вновь кружит природу опьянением жизни в ужасную ночь, отмеченную смертью. Вечный рост, который не может пресечь несчастное самоубийство Хаимке.
Адас потряхивает волосами, и прядь их падает на лоб. Сидит она и мечтает о муже, не в силах преодолеть совсем небольшое расстояние, отделяющее ее от Рами. Давняя ночь его бессилия встает между ними. Печаль Рами в ту несчастливую ночь подобна печали Мойшеле после Шестидневной войны. И это тоска потерянной души.
Сейчас странные глаза Рами подобны острым ножам, секущим по шраму, нанесенному ей насильником. Он смотрит на нее с явным желанием что-то высказать, и не может. Если бы она могла разгадать смысл его странного лица. Если бы она нашла в себе мужество придвинуться к нему и сказать: «Рами, я все еще жду Мойшеле и, несмотря на то, что он медлит с возвращением, я буду его ждать. Но мы с тобой друзья, Рами, скажи мне, почему у тебя такое странное лицо и о чем ты думаешь?» Но ничего она не сказала и не придвинулась к нему.
Рами не спускает с нее глаз, но думает не о ней. Он думает о Белле, своей будущей жене, он ищет слова, чтобы сказать об этом Адас и объяснить, как попал в этот переплет. Рассказ соткан в его душе, но он не в силах его озвучить, ибо все это как бы происходило вне его жизни. Он не знает, как простыми словами описать то, что случилось в тот день, когда та самая Белла, чуждая ему девушка, вошла в его жизнь, понесла от него ребенка, девушка, чье тело ему знакомо, но душа неизвестна.
Шел беспрерывный дождь. Холодный ветер трепал деревья по сторонам шоссе, свистел вокруг машины и раскачивал ее. Видимость была нулевой, и на прибрежном шоссе из Натании в Тель-Авив машины двигались почти вплотную одна к другой по влажному и скользкому асфальту. На заднем сиденье машины Рами сидели три девицы-солдатки, которые знали все цены губных помад и духов в военторге, а рядом дремал усталый солдат, который каждый раз просыпался и спрашивал: «Идет дождь?»
Черное и тяжелое небо почти волочилось по шоссе, и дождь бил по машине, двигающейся против сильных порывов ветра. Дворники усиленно работали, на электрических проводах сидели, укрываясь в собственных перьях, птицы, как ноты завыванию ветра, играющего на них со всей своей силой. Скалы, покрытые зеленым мхом, торчали среди песков по сторонам шоссе. Мимо проползали заправочные станции, дома, остовы строящихся домов, песок вокруг них завивался, строя в воздухе кочующие дворцы, местам шоссе освещался светофорами. Машина продвигалась медленно, то и дело останавливаясь. Рами ответил солдату: «Что плохого в том, что идет дождь?»
Солдат опять уснул, и Рами продолжал говорить сам с собой. Он как будто заморожен там, в пустыне. И даже переведенный на другое место службы остался замороженным. Сейчас он исполнял обязанности инструктора по краеведению для военнослужащих в Натании. Иногда надоедало ему сидеть в классе, и он уводил курсантов в поход. Он все время едет на север, и не возвращается в пустыню. Каждое утро он смотрит в окно, как это делал в пустыне, но вместо кочующих песков, распростерты перед ним волны моря. Перевод из пустыни в центр страны изменил его отношение к миру и словно бы сжал душу. Глаза его уже привыкли к огромным пространствам пустыни. Каждое утро он стоял у окна и думал про себя, что все движется в обратном от его желаний направлении. Снова он обратился к сидящему рядом солдату: «Что ты все время говоришь о дожде? Он тебе не по душе? Нет никакой причины, чтобы он не лил. Ведь сейчас зима».
Слова повисли в пустоте, ибо солдат давно провалился в глубокий сон. Цепь холмов мусора высилась в песках, и между ними дрожали под порывами дождя и ветра редкие тамариски. Стаи чаек рассекали пространство длинными острыми крыльями, криками сея панику в воздухе пасмурного утра. Вспыхнул красный свет светофора, и Рами резко затормозил, чтоб не стукнуться в зеленую машину, которая отсвечивала на шоссе как лужайка, омытая дождем. В заднем стекле зеленой машины возник взлохмаченный клубок темных волос. Вот, подумал про себя Рами, есть люди, которые берут с собой в такой дождливый день кошку. Но тут этот клубок волос поднялся и рассыпался по плечам девушки, которая подняла голову и расчесала торчащие во все стороны волосы. Мысли Рами переносились от кошки в образе девушки к Адас, что мерещилась ему схваченной и увозимой в зеленой машине. Дождь напомнил ему ночь, когда вода в рыбном пруду волновалась и вздымалась под ветром, и разгоряченные коты раздирали тишину рыданиями.
Светофор п ер с ключ и лея, и Рами рванул за зеленой машиной, стараясь не упустить ее из виду, лавируя, и до такой степени увеличил скорость, что солдатки закричали, чтобы он был более осторожен, и даже солдат открыл глаза и сказал: «Куда ты так торопишься в дождь?»
Рами действительно торопился, ибо уже сильно опаздывал в штаб военно-морского флота, где ему была назначена встреча с начальником отдела кадров. В этом месяце планировалась экскурсия военных моряков на Голанские высоты, и Рами вызвался провести ее. Колонна машин уже вошла в Тель-Авив по дороге, ведущей из Хайфы, вокруг серели здания, поблескивая стеклами окон. И вдруг – резкое торможение. Человек пересек шоссе на красный свет. Старый еврей в черном пальто и черной шляпе заставил одновременно скрежетать все тормоза, пробираясь между машинами, как черный дорожный знак, и вызвал суматоху, крики, ругань, гудение клаксонов.
Старик исчез в глубине дождя, и движение машин возобновилось, но зеленая машина была потеряна. Стиснув зубы, он добрался, наконец, до штаба военно-морских сил. В начале испортила ему настроение толстая женщина-офицер, сидящая за большим письменным столом. Нахмурив брови, он сделала ему выговор за опоздание почти на час, так что очередь его прошла. Сидел Рами на скамье, ожидая, когда начальник освободится, и смотрел в окно на непрекращающийся дождь. На подоконнике как бы уплывала в дождь целая флотилия пустых бутылок от кока-колы. Из радиоприемника раздавались шлягеры. За влажным стеклом видна была стоянка, забитая военными машинами. Рами вдруг вспомнил старого еврея, остановившего все движение, и рассердился на этого бородатого старика, из-за которого он потерял очередь, и должен был сидеть без дела, испытывая скуку дождливого дня.
«Где кофе для командира?»
«Подождет».
«Он также хочет вафли».
«Пусть хочет».
«Что, нет вафель?»
«Пусть из себя делает вафли».
Эта интересная беседа протекала между толстухой, и, вероятно, девицей, скрытой стеной, украшенной большой фотографией корабля, разрезающего высокие волны. Стена эта отделяла офис от небольшой кухни. Рами насторожился и прислушался к голосу, доносящемуся из-за стены, голосу необычному, то шероховатому, то чистому, низкому и высокому, агрессивному и ласковому, по сути, целой симфонии звуков. Рами напрягся, в ожидании, когда появится из-за стены обладательница такого странного тембра. За его спиной толстуха нажала кнопку переговорного аппарата и спросила: «Командир, нести кофе?» «Обязательно».
Как будто молния возникла в офисе, поблескивая паром, идущим от двух чашек с кофе. Молния, быстрая и тонкая, словно выстрелила из кухни, пролетела через офис и исчезла за дверью начальника. Когда она пронеслась мимо носа Рами, в ноздри ему ударил острый запах духов, и Рами втянул его, чтобы оставить себе на память. Дверь кабинета снова раскрылась, и младший сержант, тонкая и проворная, вышла оттуда, посмотрела на Рами, и он ответил ей взглядом. Что тут говорить – девица из серебра и золота! Волосы ее были окрашены в самые светлые тона и свернуты в клубок на затылке. Ресницы были черными, брови выщипаны, и превратились в две тонкие дуги. Веки бросали синие тени на карие глаза, губы пылали помадой, подчеркивая большой рот. Не было сомнения, что и щеки были окрашены под цвет загара. В этом творении не забыты были и ногти, блестящие, серебряные. Краски удалили с лица всякое живое выражение, серебро и золото также продолжалось на шее множеством тонких ожерелий, спадающих на гимнастерку. И поверх всего притягивали взгляд маленькие сверкающие брильянты в мочках ушей. Стояла перед ним, вся сверкающая и блестящая, пригладила синюю юбку зимней формы тонкими точеными пальцами, увешанными кольцами и спросила Рами своим странным хрипловатым голосом: «Хотите кофе, капитан?»
