Тауфик аль-Хаким - Избранное
— На все воля Аллаха!
Кто-то сказал:
— Пропали мы, пропали наши денежки! Да поможет нам Аллах!
Сначала я не понял смысла этих жалоб, но потом, заметив на столе лежащие в ожидании игроков карты, я сообразил в чем дело. Мне еще раньше рассказывали, что мамур в этом клубе никогда не бывает в проигрыше. В начале каждого месяца он выигрывает у чиновников все их жалованье, а затем на протяжении месяца дает им взаймы понемногу, лишь бы не умерли с голоду до следующего жалованья. Потом все начинается сначала! История повторяется: мамур опять забирает их жалованье и снова дает взаймы. Чиновники привыкли к такой жизни и, по-видимому, даже довольны ею, а для самоутешения говорят: «Не все ли равно, где лежат деньги: у нас в кармане или в кармане господина мамура? Результат один и тот же…»
Вот и сейчас их волновало и пугало только одно: мамур мог отправиться играть в другой маркез. Когда ему надоедало играть с этими банкротами, он выбирал несколько лучших игроков и отправлялся с ними в соседний район. Иногда мамур один или с помощником уезжал в ближайший городок, чтобы сыграть там несколько партий. Бывало и так, что они встречались в своем клубе с какой-нибудь «сборной», приехавшей из другого местечка. Наши чиновники не любили этих жарких сражений с приезжими, ведь тогда подвергался опасности карман мамура или, вернее, жалованье служащих района.
Я постарался успокоить членов клуба и сказал:
— Вероятно, мамур ушел по делу, которым все мы сейчас заняты.
Мои слова подействовали, волнение улеглось, и некоторое время все сидели тихо. Но потом за чашкой кофе языки развязались, кто-то громко сказал:
— Аллах вознаградил нас наконец визитом господина следователя, оказавшего нам честь. Ведь господин судья уже давно порвал с клубом… из-за недоразумения!..
Я вопросительно посмотрел на говорившего, и тот повторил:
— Да, да, между господином мамуром и господином судьей произошло недоразумение… — и добавил, что все произошло из-за ссоры между их женами; жена судьи не ладит с женой мамура.
Я упорно молчал. Приняв мое молчание за поощрение, один из картежников решил сообщить все подробности.
— Я расскажу, что произошло, — начал он. — Обе женщины часто забираются на крышу[93] и поносят друг друга самыми грязными словами. Однажды жена мамура, разозлившись на соседку, надела мужнин мундир с короной и щитом, покрыла голову, прошу прощения, женским покрывалом с блестками и принялась кричать сопернице: «Вы ничего собой не представляете! Вас охраняет один только калека Рабабика с крашеными волосами. А в нашем подчинении весь район, вся охрана, все военные, все отдают Нам честь!» Тогда жена судьи нацепила на свое роскошное розовое платье красный орден «За верность правительству» и, поднявшись на крышу, закричала: «Да вырвет Аллах твой язык, наглая! Вот вы-то и вправду командуете лишь двумя глупыми гафирами. А кому во всем районе, кроме нас, дано право сажать в тюрьму, вешать и говорить: «Суд вынес решение?..»
Мне стало стыдно слушать весь этот вздор. Наскоро допив свой кофе, я осторожно поставил чашку на стол, поднялся и, простившись, ушел.
Я брел домой, погруженный в свои невеселые мысли. Шел я очень медленно, мне так не хотелось сидеть в четырех стенах, уткнувшись носом в кучу просроченных кассационных жалоб. Мысли мои по-прежнему вертелись вокруг исчезновения мамура. Нашел ли он Рим? Куда он с ней делся? И где шейх Усфур? Не странно ли, что такой воробей[94] сумел похитить эту газель, а мы проморгали ее. Мы действительно не знали этого человека. Как легко и ловко выхватил он девушку из-под носа у мамура! Да, у мамура, а не у меня. Самое странное, что девушка покорилась ему и пошла с ним. О насилии тут не могло быть и речи. Но откуда у него такое таинственное влияние на нее? Ведь он ее почти не знает, наверно они раньше встречались лишь мельком. Неужели он уговорил ее бежать? Что же ее заставило пойти за ним? Значит, она все-таки преступница? Не может быть, чтобы такая красавица была способна на преступление. Нет, преступно даже подозревать зло в такой красоте!
Трудно представить женскую красоту, лишенную добродетели. Подлинная красота и истинная добродетель — едины. Однако Камар ад-Дауля произнес только одно имя. Оно все еще звучит у меня в ушах, как неясный звук далекого колокольчика: «Рим».
Почему же девушка вскрикнула, растерялась, услыхав о преступлении? Притворство? Лицемерие? В тот вечер крик ее, казалось, ранил мое сердце. Я видел, что и мамур — а он-то на своем веку уж знал наверно немало деревенских женщин — был взволнован не меньше меня. Если прекрасной девушке удалось провести таких, как мы, то нас следует держать в коровнике, а не доверять нам человеческие души, не поручать разгадку их тайн.
Я шел, поглощенный этими мыслями, и не заметил, как ноги привели меня к больнице. Когда я проходил мимо входной двери, мой взгляд рассеянно скользнул по толпе собравшихся здесь родственников больных. Женщины и дети, поджав ноги, сидели около стены целыми днями. Сначала привычная картина не приковала моего внимания. Но не ушел я миновать эту толпу, как вдруг остановился, пораженный. Немного поодаль, у стены, я увидел шейха Усфура. Он тоже расположился на земле, молча разгребая ее концом своей палки. А рядом с ним, устало прислонившись головой к стене, сидела Рим. Измученная, бледная, печальная…
Я все понял. Она пришла в больницу узнать о пострадавшем. Шейха она взяла с собой как проводника, помощника и защитника. Нам давно следовало проявить больше проницательности и искать их здесь, совсем рядом.
Что же теперь делать? Ведь не мог же я задержать их без стражника. Надо немедленно вернуться в управление маркеза и послать солдата. Я почти побежал, боясь, что они скроются, догадавшись, что я их видел.
Конечно, шейх Усфур уже знает все таинственные подробности дела. Сверкающие глаза шейха проникли в душу девушки, чтобы узнать ее тайну. Но скажет ли он нам хоть что-нибудь? Ведь и сам он окутан какой-то таинственностью, я не знаю даже, действительно ли он глуп, или только прикидывается дурачком.
У дверей управления я увидел фордик. Значит, мамур наконец вернулся. Я вихрем ворвался в его кабинет. Он лежал на диване без тарбуша[95] и пил из глиняного кувшина. По лицу его струился пот. Увидев меня, он воскликнул:
— Клянусь твоей жизнью, в это дело замешано колдовство! Собака-шейх околдовал девчонку! Представь себе, мы с самого утра обыскивали весь район. Мы не пропустили ни одного кукурузного поля, ни тростника, ни сакии[96], ни мельницы, ни одной завалящей деревушки или двора, ни канала, ни земли, ни неба, ни проселочной дороги. Мы побывали даже в преисподней. Если бы они превратились в птиц на дереве или рыб в море, мы и тогда нашли бы их. Но вот несчастье, они…
Не выдержав, я прервал его:
— Все несчастье в том, что они в нескольких шагах отсюда, господин мамур!
Поставив кувшин на пол, он посмотрел на меня разинув рот:
— Что?
Я резко сказал:
— Птицы! Рыбы! А мужчина и девушка сидят в эту минуту у дверей больницы.
— Государственной больницы?
— Встань и прикажи кому-нибудь из стражников привести их…
Мамур радостно подскочил и заорал на все управление:
— Эй, сержант Абд ан-Наби!
Со стороны конюшен к нам приблизился гигант в белой рубашке и белых шароварах. Отдав честь, он спросил:
— Что прикажешь, бек?
— Немедленно бери двух солдат и отправляйся к государственной больнице. Возьми с собой наручники…
Сержант повторил приказ и нерешительно добавил:
— Но ведь конюшня открыта, бек, солдаты кормят лошадей и меняют подстилки.
Мамур прикрикнул:
— Сам ты лошадь! Выполняй приказ! Если пожелает Аллах, лошади как-нибудь не подохнут за ночь. Сказал тебе, иди сейчас же!
— Слушаюсь, бек!
Предоставив мамуру отдавать дальнейшие распоряжения, я пошел к себе. Арестованных я велел привести в мой кабинет. Не люблю вести следствие в управлении маркеза; это не мой дом, хозяин здесь мамур. Мне неприятно находиться во время работы под его кровом, особенно теперь, при разборе этого дела и в присутствии девушки. Я послал за секретарем. Потом сел за свой стол и принялся ждать, уставившись на дверь с таким нетерпением, словно впереди любовное свидание.
Раздался легкий стук в дверь. Вошел мамур и спросил, не приводили ли кого-нибудь. Я ответил, что еще никто не приходил. Он сел и сообщил мне, что пошли за ними уже давно, потом, так же как и я, уставился на дверь и принялся крутить ус. Секретарь принес бумаги и положил их передо мной. Мы были готовы начать следствие.
В зале послышался шум, тяжелые шаги и звон железа. В дверь постучали, она открылась, и перед нами предстал шейх Усфур, один, в наручниках. Вслед за ним вошел полицейский сержант. В руке он держал длинную палку шейха. В тревожном предчувствии сжалось мое сердце, и я почувствовал, что такая же тревога закралась и в душу мамура. Не дав сержанту открыть рот, он закричал:
