Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста

Конечно, выплескивать накипевшее в разговоре, да еще по телефону, не в характере Азимова, о волнении его говорили затянувшиеся паузы между фразами. За долгие годы общения выявилось в нем немало на первый взгляд мелких черт ― по ним я мог судить о душевном состоянии приятеля, а порою прогнозировать его действия. Конечно, он устремится в аэропорт! С гостинцем. Непременно с арбузом, потому что арбуз являл рыскы Жунковского ― долю того в мирских благах, то есть нечто святое, узаконенное печатью гостеприимства изначально ― то, что чтил Азимов с некой мистической верностью...

Позже выяснилось, что Азимов так и сделал: рванул в аэропорт вдогонку, что он действительно помнил о неписанных правилах рыскы, что действительно прихватил арбуз и дыню: в одной руке ― авоська с арбузом, в другой ― дыня, не то бухарского, не то хорезмского происхождения, ― что вот так, с авоськами, возник он перед Жунковским в холле аэропорта, а тот будто нарочно, сокрушаясь, изумился:

― Откуда махины? Вес, поди, втрое превышает норму ручной клади ― как провезу?

Они в ожидании объявления о посадке присели на скамейку, и тут случилось то, что никоим образом не вязалось со сложившимися представлениями об Азимове. Дело в том, что тот, едва устроившись на скамейке, смущенно извлек из портмоне и протянул Жунковскому... фотографию, этакую визитку, запечатлевшую Азимова во всей его неулыбчивой серьезности. Жунковский на обороте прочел дарственную надпись: "Дорогому Артуру на вечную память от друга детства Турсуна Азимова", прочел, откровенно растрогался, обнял Азимова, затем, спохватившись, взволнованно вынул из блокнота знакомую семейную фотографию, молниеносно, лишь на секунду задумавшись, надписал ее, не догадываясь о маленькой житейской хитрости в общем-то бесхитростного и прямолинейного Азимова, о том, что Азимов подарил свою фотографию неспроста, что сделал он в надежде, что он, Жунковский, расколется, не останется в долгу, в ответ презентует свою фотографию, и не какую-нибудь ― семейную, ту, на которой он запечатлен с Савиной и которую Азимов видел в моих руках в первые часы нашей встречи с Жунковским. Трудно сказать, чем взволновала его эта фотография, но факт: Азимов рванул в аэропорт не только проститься и передать рыскы ― бесспорно, что его решением двигало и желание заполучить фотографию...

Телефонный звонок увел от работы над сценарием об умельце (я собирался, перед следующей поездкой к нему, проработать книгу об истоках самодеятельного творчества в Приозерье, Поистине нет худа без добра: не состоялась задуманная встреча с героем фильма ― зато теперь, перед новой командировкой, к встрече с ним я готовился гораздо тщательнее).

Я стал размышлять об Азимове ― перенесся в Приозерье почти тридцатилетней давности... Увидел небольшой двор, огороженный высоким глиняным забором, в глубине под огромной урючиной ― круглый приземистый стол, у стола ― самовар, за столом ― людей: себя, облаченного, несмотря на жару, в модный светлый костюм в полоску, студента-первокурсника, приехавшего на летние каникулы, рядом такого же юного, но, увы, не столь разодетого парня, остриженного под ежик, в брюках из белого материала, в рубашке с помятым воротником ― ну, конечно, Азимова, начинающего мастера ― сапожника артели инвалидов; у самовара женщину лет сорока-сорока пяти, Зевиду-апу, медицинскую сестру, вокруг стола ― двух чумазых мальчишек ― детей Зевиды-апы. У нее, Зевиды-апы, в те годы на правах родного племянника и жил после смерти отца Азимов. Мы пили чай с молоком, дегустировали испеченные только что уйгурские лепешки со шкварками. Зевида-апа, то и дело одергивая и поругивая малышей, что-то рассказывала ― что? Помню длинные тени от урючины ― значит, день клонился к закату. Зевида-апа, разливая чай в пиалы, продолжала рассказ ― что-то в ее рассказе разжигало и беспокоило ― что?..

Меня напугал жесткий напор размышлений о чаепитии под урючинои, я подспудно ощутил металл упрятанной в них мины, она грозила взорвать установившееся равновесие в душе ― испугался, а испугавшись, стал прогонять воспоминание, заранее зная, что сделать это не так-то просто, что взрыв возможно лишь оттянуть...

Что рассказала Зевида-апа тогда под урючинои?

Я, размышляя о чаепитии у Зевиды-апы, знал, что "мина" взорвется обязательно, что взрывов сегодня будет немало, что предстоит идти, выбираясь, по сути через огромное минное поле.

Да, что было под урючинои?

Усилием воли я заставил себя не думать о чаепитии под урючинои. Однако работать после этого стало нелегко ― внимание рассредотачивалось. В раздумья об эпизодах будущего фильма нет-нет да и проскакивало инородное. Вот так в поле зрения попал научно-популярный журнал ― его-то недавно держал в руках Жунковский. Я машинально стал перелистывать журнал ― страница, другая, третья... Статья об обитаемости Вселенной. Я пробежал по ней "по диагонали", затем вернулся к началу ее. Подумалось о порченой книге ― "Леопард" Лапендузы. Наверно, потому, что герой книги астроном. Мысли разбежались: князь... Вселенная в звездах и туманностях... кусочек эпизода из будущего сценария... Жунковский, разгуливающий по холлу аэропорта с "дипломатом" в руке... ― а когда они стали собираться в целое, я увидел старинную комнату, обставленную громоздкой мебелью, ― то был суррогат моих книжных представлений о старине ― в глубине комнаты, у окна, спиной ко мне у домашнего телескопа, направленного в небо, я увидел князя, но еще до того, как князь обернется, я знал, что предстанет он уже в облике... Жунковского. Жунковский и рафинированный князь ― ну, конечно же, ровным счетом ничего между ними нет общего, а вот ведь сассоциировало ― я думаю, что опять же из-за статьи в журнале о Вселенной. Я перечитывал статью и все время слышал за кадром голос Жунковского: "... систематическое сокращение числа космических объектов, рассматриваемых как возможное пристанище жизни... проблема внеземных цивилизаций и связи с ними из области научной фантастики... стала вполне актуальной... формула Дрейка..."

Такое возможно только в кино: сидевший рядом с князем, астрономом-Жунковским, мужчина с пузом ― так это же я! ― вскакивает, нервно гасит сигарету, тут же начинает новую, затянувшись, отходит от стола, что-то бросает короткое и взволнованное...

А потом я обнаруживаю себя в своей комнате с журналом в руках.

― В это трудно ― нет! ― нельзя верить! ― слышится в ушах голос Жунковского.

― Объясни, почему? ― это мой голос.

― Потому что страшно жить с такими мыслями!

― Нельзя? Страшно ― это аргумент?

В голове сумятица, я жалею, что сейчас со мной нет Жунковского ― тот, будь рядом, конечно, растолковал бы суть формулы. Мы уговорились вернуться с ним к притягательной для обоих нас статье. В самом деле, что содержали в себе эти математические символы? Что в них конкретного, ощутимого, обозримого? Интересно, что бы сказал по этому поводу Жунковский? А что сказал бы... Я пытаюсь обратить человека с домашним телескопом во взрослого Ромку, но сделать это мне не удается. И все же, чью бы сторону, мою или Жунковского, принял Ромка, будь... В руках оказались ножницы ― я вырезал статью и положил ее в коричневую книгу... Я подумал о том, как многое из намеченного с Жунковским не успелось осуществить. Не успели как следует потолковать о формулах. Не успели посмотреть и обсудить мой фильм о шахтерах ― как хотелось услышать его мнение! Не успел рассказать о провале сценария-телесериала о тридцатых годах в Приозерье! Не успели махнуть на денек в Приозерье.

Но тогда отчего этот огонь?! Да, воздымалось кольцо огня из обжигающих "почему?" ― почему я, вопреки Ромкиному решению, не двинул с ними, Ромкой и Жунковским, в избушку Рябой ― ведь мог настоять на своем?! Будь там я, не исключено, события развернулись бы иначе: не растерялся бы ― я кричал бы, кричал, кричал...

"...Наша семья, дорогой Ибн, пополнилась...

Но сначала родилось решение... Оно пришло однажды цепкой неотвратимостью, не отпускало, беспокоя надежды до тех пор, пока существо не переступило порог нашего жилища.

Мы направились в Дом ребенка, переживали, будто шли в космопорт для встречи с незнакомым, но желанным существом из другого мира.

Заведение ― территория, огороженная высоким дощатым забором. Нас провели в глубь двора, к большому П-образному зданию.

― Слушаю, ― произнесла женщина в белом халате, начальница заведения.

― Видите ли, мы намерены... ― начал я, но, встретившись с взглядом женщины, осекся.

"Догадываюсь, с чем пожаловали, ― телеграфировал взгляд ее, и я, оборвав фразу на полуслове, замолк, ― Впрочем..." ― будто чуточку засомневалась женщина и сказала уже вслух:

― Говорите, не стесняйтесь.

― У нас к вам просьба, ― бойко начала Лида, но, видимо, встретившись все с тем же всепониманием во взгляде начальницы, покраснела...

― Понятно, дела семейные беспокоят, ― пришла на помощь женщина.