Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Зрители облегченно вздохнули, словно ветер прошелестел в листве, на арене что-то произошло, но Ивонна еще не видела ничего. Загудели голоса, в воздухе снова носились догадки, забористая ругань, остроты.
Бык тяжело вставал, и на спине у него был наездник, толстый, взъерошенный мексиканец, судя по всему, очень раздосадованный и озлобленный этой суетой. Бык, видно, тоже озлобился и стоял на месте.
Струнный оркестр по ту сторону арены фальшиво заиграл «Гвадалахару». «Гвадалахара, Гвадалахара», — пели музыканты, половина оркестра.
— Гвадалахара, — медленно протянул Хью.
«Бряк-так, бряк-так-так», — частили гитары, а наездник метнул на них негодующий взгляд, ощерил зубы, крепче вцепился в веревку, захлестнутую вокруг бычьей шеи, рванул ее, и бык начал, казалось бы, делать то, чего все от него ожидали, яростно содрогнулся, словно тяжелый маховик, и неловко запрыгал на всех четырех ногах. Но тут же перешел снова на ленивую рысь и побежал вокруг арены. Усидеть на нем ничего не стоило, потому что он решительно не желал участвовать в забаве, тяжеловесно проскакал один круг и через ворота, распахнувшиеся под напором толпы, свернул прямехонько в загон, куда, без сомнения, давно уже стремился втайне, а теперь вбежал с внезапной решимостью, как ни в чем не бывало, быстро мелькая копытами.
Все засмеялись, словно услышали глупую шутку: смех этот как бы предвозвестил еще одну неудачу, он даже усилился, когда раньше времени через открытые ворота выскочил второй бык, которого осыпали жестокими ударами, тычками и пинками, дабы удержать на месте, но он только прибавил прыти, а на арене споткнулся и рухнул в пыль.
Наездник слез с первого быка в загоне, хмурый, оскандалившийся: право, было жалко смотреть, как он стоит у барьера, чешет в затылке и оправдывается перед одним из тех пареньков, что с изумительной ловкостью удерживали равновесие на верхней перекладине…
…и, быть может, еще в этом месяце, если долго продержится бабье лето, она будет стоять на веранде их дома за спиной у Джеффри и смотреть через его голову, склоненную над работой, на воду, где островами, целыми архипелагами скапливается белая пена и папоротниковые листья, увядшие уже давно — но красивые, дивно красивые, — и отражается ольховник, который роняет последнюю листву, и редкие тени стелются по камням, похожим на парчовые подушечки для иголок, а вокруг, среди опавших листьев, снуют сверкающие, словно парчовые, крабы…
Второй бык сделал две вялые попытки встать и улегся снова; по арене проскакал верховой, размахивая лассо и хрипло крича: «Ну-у, у-у, ну-у!..» Появились еще charros, каждый с лассо; откуда ни возьмись выскочила все та же бойкая собачонка, забегала вокруг; но все было тщетно. Ничто не вносило определенности, и ничто, казалось, не могло расшевелить второго быка, который дал опутать себя веревками, не вставая.
Все были снова обречены на долгое ожидание и долгое молчание, а внизу сконфуженно и неохотно готовили второго быка.
— Взгляни на бедного быка, — говорил консул, — его слава велика. Дорогая, ты не против, если я выпью самый крохотный глоточек, чуточку? Нет? Вот спасибо. И томительно сомненье, от веревок нет спасенья…
…и золотые листья, и багряные, а вон один листок, еще зеленый, кружится в воде вместе с окурком ее сигареты, и отражение жгучего осеннего солнца пылает меж камней…
— Или же семь раз — почему бы и нет? — томительно сомненье, от веревки нет спасенья. Дальше, кажется, там Кортес отважный глядит на океан, совсем не тихий, а дикий, и всех людей ужасней он… стоит безмолвно на вершине посреди Куаунауака. Ах черт, что за отвратительное зрелище…
— Еще бы, — сказала Ивонна, повернув голову, и ей показалось, что напротив, под оркестром, стоит тот самый человек в темных очках, которого она видела у отеля «Белья виста» сегодня утром и потом еще раз — или ей померещилось? — около дворца Кортеса. — Джеффри, кто это вон там?
— Странный какой-то бык, — сказал консул. — Норовит отвертеться… Враг перед ним, а он нынче не расположен вступать в дело. Ложится на землю… Или даже падает, видите, он попросту позабыл, что ему надлежит стать вашим врагом, все это вы сами выдумали, не угодно ли его погладить… Право слово… Увидишь его в следующий раз и даже не подумаешь, что это бывший враг.
— Бык как бык, — пробормотал Хью.
— Хоть и бык, а вола вертит… С умом валяет дурака.
Бык все лежал не шевелясь, но его вдруг оставили в покое.
На арене толпились люди, о чем-то спорили. И верховые спорили на скаку, кричали, гикали. Но решительных действий не предпринимали, и, судя по всему, ожидать этого не приходилось. Кто же сядет на второго быка? — вот каков был наиважнейший вопрос, который словно носился в воздухе. И кроме того, как быть с первым, пришедшим теперь в ярость, ведь он буйствует в загоне, рвется на поле боя, так что его с трудом удается сдержать. Между тем вокруг Ивонны слышались отголоски тех препирательств, что шли внизу, на арене. Первому наезднику не дали попробовать силы всерьез, по справедливости, verdad[193]? No, hombre, нечего было вообще давать ему пробовать силы. No, hombre, надо дать ему попробовать еще раз. Немо-ожна, по программе должен выступить другой. Только он не пришел, или не мог прийти, или пришел, но выступать не намерен, или не пришел, хотя очень желал прийти, verdad?.. Но от этого ничего не изменилось, и первому наезднику не дали попробовать силы еще раз.
Пьяные по-прежнему рвались взять задачу на себя; один из них уже восседал на быке, делая вид, будто скачет, но не двигался с места. Первый наездник, который был мрачнее тучи, уговорил его слезть — и весьма своевременно: в то же мгновение бык встрепенулся и стал кататься по земле.
Первый наездник, несмотря на все пересуды, совсем было вознамерился еще раз попытать счастья, и вдруг… нет уж; он оскорблен до глубины души и теперь ни за что не поедет. Он отошел к барьеру и возобновил свои объяснения с пареньком, который все стоял на верхней перекладине.
Внизу какой-то человек в широченном сомбреро закричал, требуя тишины, замахал руками и стал что-то говорить зрителям. Быть может, он просил потерпеть еще немного или же выкликал добровольцев.
Чего он добивался, Ивонна так и не узнала. Какая-то дикая, смехотворная выходка нарушила ход событий с молниеносной быстротой…
Это был Хью. Сбросив куртку, он прыгнул вниз, на арену, и бежал теперь прямо к быку, которого мгновенно, словно по волшебству освободили от веревок, то ли шутки ради, то ли люди просто подумали, что это второй наездник, как и полагается по программе. Ивонна вскочила; консул тоже поднялся на ноги.
— Дурак безмозглый, чтоб его черт взял!
Второй бык вопреки ожиданиям не остался безучастным, когда его освободили от веревок, и, оглушенный воплями зрителей, которые приветствовали наездника, с ревом встал с земли; но Хью уже успел его оседлать, и посреди арены началась какая-то бешеная пляска.
— Скотина, осел проклятый! — сказал консул.
Одной рукой Хью крепко вцепился в веревочную сбрую, а другой колотил быка по всем правилам искусства, и тут Ивонна обнаружила, к собственному удивлению, что еще способна судить об этом почти профессионально. Ивонна и консул сели.
Бык прыгнул влево, потом вправо, вскидывая обе передние ноги разом, словно был стреножен. Потом рухнул на колени. Встал, свирепея; Ивонна увидела, как консул пьет ром, потом увидела, как он затыкает бутылочку пробкой.
— Черт… тысяча чертей.
— Ничего, Джефф, Хью знает дело.
— Дурак безмозглый…
— У него совсем недурно выходит… и где только он выучился.
— Сволочь… дерьмо.
Бык теперь был зол не на шутку и старался изо всех сил сбросить седока. Он рыл копытами землю, прыгал по-лягушечьи и припадал на брюхо. Но Хью держался крепко. Зрители хохотали и аплодировали, а Хью, теперь совершенно неотличимый от мексиканца, был серьезен и даже мрачен. Он откинулся назад, уверенно держась за веревку, вывернул ноги и принялся колотить каблуками в потные бычьи бока. Charros галопом скакали через арену.
— Не думаю, чтобы он сделал это из хвастовства, — сказала Ивонна с улыбкой.
Нет, просто его толкнула на это бессмысленная потребность действовать, которая владела им и стала нестерпимой после долгих мытарств этого страшного дня. Теперь он думал лишь о том, что нужно укротить злополучного быка. «Ага, вам угодно развлекаться вот так? Ладно же, а мне угодно развлекаться вот так. Вам этот бык почему-то не по душе? Прекрасно, мне тоже». Она чувствовала, как эти переживания терзают Хью, подстегивают его решимость во что бы то ни стало совладать с быком, и почему-то она совсем за него не тревожилась. Сейчас она верила в него безраздельно, как веришь в спортсмена перед головокружительным прыжком в воду, как веришь в канатоходца или верхолаза. Ивонна даже подумала, не без иронии, что Хью словно создан для подобных выходок, и просто удивительно, отчего она перепугалась утром, в тот миг, когда он вскочил на перила моста над ущельем.
