Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
— Все хорошо, — рассеянно проронил Toy. Он опустился на циновку у ног Марджори и прижался лбом к ее колену. — Я… я… — пробормотал он.
Мысли его расплылись до полной неотчетливости. Он шевелил губами, но произнес всего два-три слова: сначала «мама», потом «мир», но не понимал, о чем говорит, и позднее не мог вспомнить, о чем думал.
— И все же ты… — начал он, протянув руку и с любопытством коснувшись щеки Марджори. Девушка слегка пошевелилась.
— Думаю, мне пора домой, — сказала она, вставая с дивана.
— Да, конечно, — согласился Toy, тоже поднимаясь. — Я замечтался. Я тебя провожу.
Он помог Марджори надеть пальто, и они вместе спустились вниз.
Toy остановился возле подворотни и указал напротив, на вздыхающий силуэт деревьев:
— Давай пойдем через парк.
— Но, Дункан, ведь вход заперт.
— В ограде выломаны прутья. Пошли. Срежем путь.
Toy помог Марджори протиснуться через узкий просвет, откуда они спустились по насыпи на другую сторону. Под ногами шуршали сухие листья. Пройдя по темным ровным лужайкам, они обогнули плещущий фонтан между приземистых падубов. Два лебедя сонно плыли по черной воде декоративного пруда, с островка посередине послышался негромкий гусиный гогот. Через Келвин был переброшен широкий мостик с незажженными железными канделябрами на обоих концах. Toy облокотился на парапет и сказал Марджори:
— Слушай.
Вблизи почти полную луну испещряли листья на верхушке вяза. В глинистых берегах слабо журчала река, звенел вдали фонтан.
— Чудесно, — отозвалась Марджори.
— Раз или два, — проговорил Toy, — мне приходилось переживать моменты, когда безмятежность, гармония и… и великолепие казались сутью вещей. Ты когда-нибудь испытывала подобное?
— Думаю, что да, Дункан. Однажды я отправилась с друзьями в Кэмпсиз и отстала от них. Стоял чудесный теплый день. Мне кажется, я тогда чувствовала что-то такое.
— Но неужели при этом всегда нужно быть одному? Разве любовь не позволяет нам разделить это наслаждение с кем-то еще?
— Не знаю, Дункан.
Toy посмотрел на нее.
— Да. Пойдем, — ласково предложил он. — И пожалуйста, возьми меня под руку.
За мостом дорога разделялась надвое: на развилке стоял памятник Карлейлю. Неотшлифованный гранитный столб завершался бюстом пророка. Лунный свет инеем ложился на его лоб, бороду и плечи, оставляя худые щеки и запавшие глазницы во мраке. Toy, воздев свободную руку, потряс в воздухе кулаком и прокричал:
— Убирайся, ты, соглядатай! Убирайся прочь, предатель Демократии!.. Он меня всюду преследует, — пояснил он Марджори и помог ей перебраться через запертые ворота на освещенную улицу.
Когда они проходили мимо университета, Марджори спросила:
— Дункан, ты много общался с девушками?
— Не очень и всегда на один лад.
Он весело, в шутливых тонах рассказал о Кейт Колдуэлл, Молли Тирни и Джун Хейг. Марджори перемежала его рассказ тихими вздохами: «Ох, Дункан, Дункан».
— Вот, о девушках я все тебе выложил, — заключил он.
— Ох, Дункан.
В голосе Марджори звучала такая сочувственная жалость, что Toy начал подозревать, не свалял ли он дурака.
— Знаешь, Дункан, — сказала Марджори, — мне кажется, ты слишком боязлив. Помнишь, когда мы возвращались из кино, ты спросил, можно ли взять меня за руку?
— Помню.
— Не надо было спрашивать. Я знала, что тебе этого хочется. Любая девушка позволила бы это без всякого спроса.
— Понятно.
— С поцелуями почти то же самое. Если девушка чувствует, что ты испуган и встревожен, ей это передается.
— Как натурщица, которая смущается, когда ее рисует смущенный студент.
— Да, похоже.
Toy остановился и схватил Марджори за руку:
— Марджори, ты будешь мне позировать? Обнаженной. — Марджори взглянула на него большими глазами. — Я не буду смущаться, — торопливо продолжал Toy, — но ты необходима для моей картины. Профессиональные натурщицы хороши для практики, но выглядят киноактрисами. А мне нужна красавица, но далекая от модных стандартов.
— Но, Дункан… Я вовсе не красавица.
— Красавица. Убедишься сама, если я тебя нарисую.
— Но, Дункан… Я… Я… У меня на боку уродливое родимое пятно.
Toy нетерпеливо замотал головой:
— Кожная пигментация не имеет никакого значения. — Беспомощно хохотнув, он добавил: — Ты должна это сделать, чтобы мы сравнялись. Я только что перед тобой разделся догола — словесно.
— Ох, Дункан! — Марджори улыбнулась с ласковым сочувствием и вздохнула: — Дункан, я согласна.
Они двинулись дальше.
— Хорошо. А когда? На следующей неделе?
— Нет, через две. Я сейчас очень занята.
— В понедельник?
— Нет. Давай… в пятницу.
— Ладно. Около семи?
— Да.
— Я должен буду тебе напомнить?
— Нет, я… Я точно не забуду, Дункан.
— Хорошо.
У калитки в сад Марджори подняла лицо. Toy скользнул щекой по ее щеке и пробормотал:
— Мы еще не созрели для губ. Мои застывают, когда я касаюсь твоих. Обними меня, пожалуйста.
Они прижались друг к другу, и щекочущее прикосновение уха Марджори к его щеке током пробежало по телу Toy. Он учащенно задышал. Марджори прошептала:
— Ты счастлив, Дункан?
— Ага.
У обочины тротуара остановился автомобиль. Бросив на него взгляд искоса, Toy и Марджори увидели недвижный профиль сидевшего за рулем профессора. Со смехом они разжали объятия.
На расширенном варианте картины должны были предстать Блэкхилл, Риддри, Кэмпсай-Феллз и Кэткин-Брэс, а в центре с обеих сторон — толпы вокруг шлюзов. На ста пяти квадратных футах холста Toy проводил, переплетал, стирал и заново проводил сеть голубых, серых и коричневых линий. Как-то вечером, когда он хмуро вглядывался в картину, появился Макалпин.
— Что не так?
— Мне бы хотелось большего спокойствия.
— Пейзаж, изображенный одновременно сверху и снизу и включающий в себя север, юг и восток, вряд ли будет походить на мирный оазис. Тем более если там идет война.
— Верно, но на переднем плане я помещу точку спокойствия: Марджори смотрит прямо на нас.
— С каким выражением?
— Обычным. Надеюсь, ты помнишь, что завтра она мне позирует. Не хочу, чтобы мне помешали.
— Не волнуйся, никто тебя не потревожит. Чего именно ты ожидаешь от завтрашнего вечера? Похоже, возлагаешь на него немалые надежды.
— Я ожидаю, что удастся весь вечер хорошо, успешно поработать. Хотел бы добиться большего, но не особенно на это рассчитываю, поэтому не буду особенно разочарован. Мне нравится в Марджори ее наивный взгляд. Она как будто не ощущает, что у нее есть груди, и это делает их только заметнее. Она симпатичная, не правда ли?
— Да. Заметь, она может одеться так, чтобы это подчеркнуть.
— То есть?
— На ней платье как у школьницы, ты не находишь?
— Нет, мне так не кажется.
— Нет? Понятно.
— Мой виноград не зелен, проныра-плутократ.
— Не зелен? Ах ты, лис-социалист!
Оба расхохотались.
На следующее утро Toy подготовил чертежную доску, принес бутылку вина и старательно сложил в камине дрова, чтобы они могли вспыхнуть от одной спички; но на месте ему не сиделось, и он отправился в школу выпить кофе. В столовой ему повстречалась Джанет Уир, и он спросил ее, не видела ли она Марджори.
— Нет, Дункан. Она сегодня не пришла на занятия.
— А как она выглядела — вчера, я хочу сказать — усталой, нездоровой?
— Нет, Дункан, непохоже.
Toy вернулся в мастерскую, в половине седьмого разжег огонь в камине и попытался взяться за чтение. Без десяти восемь раздался звонок. Удерживаясь, чтобы не броситься к двери бегом, он не спеша спустился вниз и повернул ручку. Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал, что девушка, которая стояла на пороге, — это Джанет.
— Дункан, Марджори послала меня сказать тебе, что она ужасно извиняется. Вчера вечером она много поработала и сейчас неважно себя чувствует.
После паузы Toy с трудом выговорил:
— Передай ей, что это меня не удивляет.
Закрыв дверь, он поднялся наверх, откупорил вино с намерением напиться, но отупел от первого же стакана, развернул свой матрац и уснул.
Над парком свистел ветер, визгливо перебранивались чайки. Toy, очнувшийся в солнечном квадрате, увидел в оконной раме белоснежные облака на голубом небе. Повернувшись к окну спиной, он, свернувшись клубком, вжался в матрац и медленно перебрал в памяти всю историю дружбы с Марджори — начиная с первой встречи на лестнице вплоть до вчерашнего вечера. Вся эта история представилась ему сплошным оскорблением: от ярости он кусал себе пальцы, а под конец глаза его наполнились слезами. Он успокоился, только когда взошел на кафедру в лекционном зале и заговорил внятным спокойным голосом:
