Аласдер Грей - ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах
Toy порылся в папке и вытащил рисунок женщины, изображенной в укороченной перспективе — с ног.
— Вам не кажется, что эта фигура прекрасна?
— Нет. Говоря откровенно, ты ее изуродовал — у тебя ее словно бы пытают.
Toy запихнул рисунки обратно в папку и смущенно сказал:
— Простите, но я с вами не согласен.
— Мы обсудим это позже, — глухо заключил преподаватель и вышел из класса.
Макалпин, работавший рядом, поднял голову:
— Я просто упивался. Только гадал, кто из вас расплачется первым.
— Я едва удерживался.
— Хорошо, что твои работы нравятся секретарю.
— Почему хорошо?
— Слишком долго объяснять.
Они работали молча, потом Toy жалобным голосом спросил:
— Кеннет, я что, нахал?
— О нет, напротив. Тебе явно не по душе ранить их чувства.
Когда Toy шел на следующее утро в классную комнату, мистер Уотт встретил его словами:
— Минуточку, Toy! Мне нужно с тобой поговорить.
Они уселись на скамейку в оконной нише. Мистер Уотт, с мрачным видом покусав нижнюю губу, заявил:
— Я только что говорил о тебе с мистером Пилом. Сказал, что, раз ты не принимаешь мои советы и отрицательно влияешь на других студентов, я не желаю видеть тебя в своем классе. Сердце у Toy забилось тяжело и гулко.
— Я охотно выслушиваю ваши советы, сэр, и готов принять совет от кого угодно, но если совет нельзя отвергнуть, то это уже не совет. Кроме того…
— Нам нечего обсуждать. Макалпин говорит, что вы снимаете мастерскую возле парка.
— Да.
— Я попросил у мистера Пила разрешения для тебя заниматься рисованием там. Будешь приходить на лекции в школу, как обычно, а в остальное время будешь работать сам по себе. В конце семестра посмотрим, что ты нам предъявишь.
Toy не сразу уяснил услышанное, но через мгновение во взгляде его выразился такой восторг, смешанный с жалостью и признательностью, что мистер Уотт поспешил добавить:
— Буду признателен за ответ на сугубо неофициальный вопрос, Toy. Имеешь ли ты хотя бы отдаленное понятие о том, что пытаешься сделать?
— Нет, сэр, но думаю, новое расписание мне поможет это выяснить. Можно сегодня начать переносить вещи?
— Начинай когда хочешь.
Вечером дома Toy паковал книги и бумаги, которые еще не успел перенести в мастерскую.
— Можно мне взять с собой свободный матрац? — спросил он у помогавшего отца.
— Значит, теперь я буду видеть тебя еще меньше, чем обычно?
— Полезно просыпаться по утрам в той комнате, где работаешь.
— Хорошо. Бери матрац. И простыни. И одеяла. А почему бы не присоединить и кровать?
— Нет. Матрац и спальные принадлежности легко убрать с глаз долой. А кровать займет много места.
— Ладно, ладно. Сочту за милость, если заглянешь повидаться, а не только когда понадобятся деньги.
Эти слова прозвучали так горько и приниженно, что у Toy непривычно кольнуло в сердце.
— Я уважаю тебя и восхищаюсь тобой, па, — проговорил он опечаленно. — Даже люблю. Но я тебя побаиваюсь, почему — сам не знаю.
— Может, потому, что мы чрезмерно тебя наказывали, когда ты был маленьким.
— Наказывали?
— Пороли.
— И часто?
— Довольно часто. Ты протестовал. Приходилось окунать тебя в холодную ванну, чтобы прекратить истерику.
Странный способ обращения с малышом, подумал Toy.
— Уверен, что доставалось мне по заслугам, — стараясь скрыть растерянность, охотно признал он.
Утром в субботу Toy ждал Марджори на Центральном вокзале: она согласилась с ним позавтракать, а потом помочь прибрать в мастерской. Toy был в приподнятом настроении, хотя и знал, что Марджори откликнулась на его деловую просьбу, а не на предложение вместе провести досуг. Они впервые останутся наедине не в общественном месте: если когда-нибудь речь зайдет о браке, по работе Марджори в мастерской можно будет судить о ее хозяйственных способностях. Марджори опоздала на час и пять минут, но Toy не в состоянии был бросить на нее суровый взгляд: после почти что безнадежного ожидания ее явление показалось ослепительным сюрпризом. Марджори объяснила, что накануне допоздна заработалась и мать сочла за лучшее ее не будить, а будильник подвел. В ресторане официанткой оказалась Джун Хейг.
— Давненько не виделись, Джун, — заметил Toy, пока Марджори изучала меню.
— Привет, Дункан. Ты все еще учишься в художественной школе? — спросила Джун, постукивая карандашом по накрашенной нижней губе. Она теперь растягивала слова на англо-шотландский манер.
— Эта девчонка меня дважды провела, — сказал Toy, когда Джун удалилась с заказом.
— Когда это было, Дункан? — Марджори явно заинтересовалась.
— Расскажу как-нибудь. История пренеприятная, — весело отозвался Toy. Ему нравилось представлять себя искушенным мужчиной, способным шутить над тем, что его обманула официантка.
За едой Марджори раза два взглядывала на Toy и, заметив, что он не сводит с нее глаз, натянуто улыбалась. Toy вспомнилось, что когда-то эта улыбка казалась ему некрасивой. Теперь она его зачаровывала: он не сомневался, что и через двенадцать лет морщинки, появлявшиеся при улыбке в углах ее рта, тоже будут казаться ему очаровательными.
— Дункан, — проговорила Марджори, — ты не против, если… если мне, возможно, придется уйти сегодня пораньше.
Toy ответил не сразу и сухо:
— Что ж, раз так, то ничего не попишешь.
— Ну ладно, посмотрим, — неуверенно сказала Марджори.
Мастерская располагалась в беленой мансарде. Из двух окон открывался вид на деревья, дорожки и лужайки, простиравшиеся по склону до Парк-Террас. С одной стороны вокруг камина стояли стол, диван, газовая плита и несколько стульев. Другой угол занимал растянутый на стене холст с первыми набросками расширенного варианта «Блэкхиллских шлюзов». Посредине комнаты валялся мусор, обычный там, где живут неряшливые молодые люди. Здесь же помещались мольберты, постель Toy и громоздкий старый шкаф, заполненный красками и прочими принадлежностями. На каминной полке красовалась статуэтка танцующего фавна, а на наклонном потолке было написано несколько цитат:
ЕСЛИ КАРТИНА НРАВИТСЯ БОЛЕЕ ЧЕМ 5 % ЗРИТЕЛЕЙ — СОЖГИ ЕЕ, ОНА НИКУДА НЕ ГОДНА.
Джеймс Макнейл Уистлер
НЕ СЧИТАЮ СЕБЯ ЗНАТОКОМ ИСКУССТВА, НО ПОЛАГАЮ, ЧТО ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО — ДЕЛО РУК ЛЕНТЯЕВ И НЕДОУЧЕК.
Президент Трумэн
ВСТУПИТЬ ЛЕГКО В ПРЕИСПОДНЮЮ: ТАМ МРАЧНЫЙ ВХОД ДЕНЬ И НОЧЬ ОТВОРЕН. ТЯЖКО И ТРУДНО ВОРОТИТЬСЯ НАЗАД, К СОЛНЦУ.
Вергилий
ЧЕЛОВЕЧЕСТВО НЕ СТАВИТ ПЕРЕД СОБОЙ ПРОБЛЕМ, КОТОРЫЕ В ИТОГЕ НЕ МОГУТ БЫТЬ РАЗРЕШЕНЫ.
Маркс
Toy разжег огонь, скатал ковер, подмел пол, вынес коробки с мусором, вытряхнул пыль из циновок и вымыл окна. Марджори отчистила проржавевшую газовую плиту, перемыла посуду и вымыла пол. Уборку они закончили к шести часам. Комната выглядела на диво чистой и опрятной.
— Умойся, и будем пить чай, — сказал Toy, вытаскивая из буфета свертки. — Мясо. Лук. Пирожные. Хлеб. Натуральное масло. Джем.
— О, Дункан! Это замечательно! Но… но мамочка ждет меня к чаю…
— Сбегай к телефону-автомату на углу и скажи ей, что будешь пить чай здесь. Вот тебе три пенса на звонок.
К возвращению Марджори ужин был почти готов. Они с жадностью поели и вымыли посуду, потом Марджори села на диван у огня. Toy время от времени приносил с другого конца комнаты папки и раскладывал у ее ног их содержимое — рисунки, наброски и эскизы, репродукции и фотографии, вырезанные из газет и журналов.
— Господи, Дункан, сколько чудесных работ! Я поневоле чувствую себя бездельницей.
Toy убрал папки на место и вернулся к камину. За окнами уже почти стемнело, и комнату освещали только живые огоньки, плясавшие над углями. Марджори подняла глаза на Toy и улыбнулась. Ее руки были сложены на коленях. Затянувшееся молчание заставило Toy ощутить себя учеником, когда на уроке математики он не мог ответить на заданный учителем вопрос.
— Знаешь, Марджори, я тебя боюсь, — выпалил он.
— Почему, Дункан?
— Наверное, потому что я… Ты мне очень нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, Дункан.
Повисла новая пауза. Toy вздумал разрядить напряжение шуткой.
— А ты знаешь, — заговорил он с усмешкой, — еще недавно я был уверен, что ты увлечена другим…
— Ох, Дункан, — тотчас перебила его Марджори, — я собиралась тебе об этом рассказать. Я познакомилась с молодым человеком из университета, он… он иногда приглашает меня на танцы и так далее, но… не знаю, как это выразить, чтобы не показаться тщеславной… мне кажется, я… я нравлюсь ему больше, чем он мне.
— Все хорошо, — рассеянно проронил Toy. Он опустился на циновку у ног Марджори и прижался лбом к ее колену. — Я… я… — пробормотал он.
