Игорь Шенфельд - Исход
«Хорошо было бы: приехала бы Уля, и ошибки в письме исправила», — подумал Аугуст, но мысли эти оставил при себе, матери об этом ничего не сказал: не хотел, чтобы она решила, будто он уже пьяный после всего лишь одной чарки «фирменной».
* * *Потянулась долгая зима и понесла на своих широких, степных, белых крыльях — то морозных, то вьюжных — новую, послевоенную жизнь: беспокойную, трудную, совсем не веселую, но и не такую тревожную как раньше, а наоборот: полную ожиданий и надежд.
Для колхоза зима обернулась, однако, тяжелой битвой. Не за жизнь человеческую, нет: после лагерей и военных лихолетий жизнь людская не была слишком тяжелой в колхозе, несмотря на «палочки» вместо денег и вообще на полное отсутствие денег в хозяйстве; ведь был уголь для печки, была сама печка, и колхоз выделял достаточно натурпродукта для выживания: муки, картошки и баранины. В этом плане все было благополучно: война осталась позади, и жизнь людей была теперь в относительной безопасности. Битва же развернулась за жизнь коров. Коровкам нужно было сено, корм. Они ведь не были кочевыми животными, они не умели выживать в степи, как степные лошадки, выкапывающие себе копытами мороженую траву из-под снега. Коров нужно было кормить, а кормить их уже в январе стало нечем. Последнее лето случилось бесплодным, травы заготовили мало: не было нужной техники, и соответствующих умений тоже не было: колхоз-то все годы с самого начала был овцеводческий! Выяснилось к тому же, что кто-то своровал несколько штук колхозных стогов из степи; соседи, конечно — кто же еще? Рукавишников с двустволкой даже «визиты вежливости» нанес в соседние хозяйства, ну да на сене не написано — чье оно.
В середине февраля хронически голодных коровушек подвесили на широких ремнях, чтобы они не легли и не околели. Всех людей собрали в правление на коллективное думанье: что делать? Аугуст предложил найти где-нибудь водоросли: в водорослях много витаминов; так спасали иногда скот в Поволжье: он слышал об этом от стариков. Вот только какие могут быть озера тут, в степи? Оказалось: есть несколько штук. Только относились они к другому району. «Плевать», — сказал Рукавишников. Поехали к «чужому» озеру на тракторе, соорудив особенно большую волокушу. Вкалывали три дня, рубили лед, таскали баграми и самодельными якорями водоросли со дна безвестного озера, натаскали целую гору, с ней и ползли назад по снежным просторам шестьдесят километров, удивляя все живое вокруг. Зато коровки выжили. Не просто выжили, но еще и приплод дали весной. Приплод был слабенький, за такой Ленин бы расстрелять приказал, но в относительном измерении, по сравнению с другими хозяйствами это был большой положительный плюс, Партия этот плюс разглядела (он ведь и райкому слегка задницу прикрывал перед обкомом, а тому — перед еще более высокими инстанциями) так что председатель колхоза «Степной» Рукавишников был даже в пример поставлен другим председателям, да еще и трофейным вездеходом «Виллис» награжден — неисправным, правда, но после ремонта очень даже старательным (Аугусту долго пришлось с ним повозиться, не подозревая, что этот «Виллис» однажды воздаст ему, его семье сторицей). Сам Аугуст не был награжден ничем, но кредит доверия к нему Рукавишникова достиг уровня обожания. Самые сокровенные склады колхоза были отныне раскрыты для Аугуста нараспашку: он мог брать все, что хотел. Правда, там ничего не было из того, что хотел Аугуст: там не было его дома в селе Елшанка, там не было указа о реабилитации немцев Поволжья, там не лежал билет на его милую Родину… Ничего там не было, кроме пары досок и масляной краски, но эти сокровища Аугуст взял. Из досок он соорудил небольшие сени в доме, отгородившись от степи еще одной, дополнительной дверью, а красками задумал расцветить свой домик так, чтобы он выглядел весело и радовал мать.
Большим событием в жизни Бауэров стало новоселье. Оно случилось само по себе, то есть Аугуст его не планировал и не организовывал: вдруг заявились вечером в четверг соседи и другие колхозники — с выпивкой, закуской и табуретками — и сообщили Бауэрам, что по старой русской традиции требуется справить новоселье. Принесли и кошечку — серого котенка, которого Аугуст тут же втайне окрестил Улей — за синие глазки. Пообещано было, что котенок, когда вырастет, станет большим крысоловом. А пока кошечка мирно спала на коленях Аугуста, и просыпаясь, изящно тянулась всеми лапками и нежно смотрела на своего нового хозяина синими глазами, после чего начинала уютно мурчать, и так и мурчала, все тише и тише, пока не засыпала снова…
Много пили в тот вечер, и желали счастья стране и людям, и жителям «обмываемого» дома, и колхозу «Степной», и советской власти в целом, и все происходило очень душевно и искренно, но чем душевнее все было, тем грустней становилось Аугусту: ему казалось, что он плывет куда-то и уплывает все дальше и дальше от своего настоящего дома, от Поволжья. В это настроение вносила свой вклад и Уленька: эта, урчащая на его коленях, и та, другая… Уехать от них когда-нибудь навсегда… Возможно ли такое? Грустя и радуясь людям вокруг себя, Аугуст рассеяно улыбался и машинально гладил котенка по нежной шерстке. В этот миг он не был немцем Поволжья: он был одним из них, сидящих вокруг него людей — русских, казахов, киргизов, бурятов: он был просто россиянином. «Русский немец» — как указывал в своих анкетах летчик Александер Наггер… А Уленька все урчала на его коленях.
Хорошее удалось новоселье.
К весне, к пасхе домик Бауэров выглядел как праздничное яичко: каждый лишний час, оторванный у сна, или выцарапанный из бесконечного вала колхозных работ тратил Аугуст на обустройство своего домика. К его нарядной избушке уже прилепилось лестное название «немецкий домик». Только мать хмурилась каждый раз, когда он поздно вечером, или ночью уже, после работы хватался за инструменты и что-то еще пилил, вырезал или красил. Аугуст иногда огорченно спрашивал ее, почему она недовольна, и она каждый раз упрекала его в том, что он себя совсем не бережет, и что скоро загонит себя в могилу таким режимом жизни. Аугуст лишь отмахивался: «На лагеря здоровья хватило, а это все — детский труд, развлечение по сравнению с той жизнью». Мать, конечно, была вполне искренна, жалея его, но в ее недовольстве пряталось и другое страдание, которое прорвалось у нее однажды отчаянной фразой: «Ты что же так стараешься с этим домиком? На всю жизнь решил тут поселиться, что ли?». И Аугуст понял: мать день и ночь мечтает о том дне, когда они вернутся в свой дом в Поволжье, верит, что это произойдет и боится, что верит напрасно, а в бурной деятельности Аугуста по обустройству домика видит угрозу своим мечтам. У них состоялся большой, серьезный разговор с матерью, и Аугуст клятвенно пообещал ей, что как только немцам разрешат вернуться на родину, они вернутся, и никакие колхозные дела, никакие домики его не задержат здесь. «Я просто хочу, чтобы мы — пока мы тут — жили красиво, как там, дома», — сказал он ей и подумал сам себе: «…и чтобы Уля полюбовалась, когда приедет на каникулы летом».
Но Уля тем летом не приехала: какая-то там обязательная педпрактика не позволила ей. Об этом Аугуст узнал от председателя, когда в середине июля обсуждали на правлении вопрос о строительстве школы. Аугуст был горько разочарован, но в школьные добровольные строители все равно записался первым. Обустройство домика закончилось: все время теперь, спрыгнув с трактора, или поднявшись задолго до рассвета, работал Аугуст на школе.
Председатель наведывался на «объект» по десять раз на день: посмотреть как дела продвигаются. Собственная школа в поселке была его многолетней мечтой — с первых лет председательствования. О школе они строили радужные планы вместе с женой, еще до войны, и потом, во время войны он думал о школе непрестанно, когда думать надо было совсем о другом; когда умерла Люся, умерла, казалось, в душе Рукавишникова и идея школы, но вдруг «учительствовать» с малышами стала подросшая Уля, и мечта вернулась — теперь уже в виде твердой цели: школа будет, и его дочь Уленька будет в ней работать! Рукавишников кинулся в отчаянную борьбу за школу и доборолся, победил в конце концов все инстанции: решение о строительстве новой семилетки в селе «Степное» было принято на областном уровне, и даже финансирование было выделено под строительство, хотя и на бумаге только. Областное руководство лукаво рассудило, что такой ловкий черт как Рукавишников и сам как-нибудь раздобудет необходимое. Заодно и на крючок сядет прочно: «откуда взял?», — можно будет спросить его в любой момент. И уже никогда не отвертится: шелковый станет… Рукавишников все это отлично понимал, но все равно закрутился как змей на сковородке, в поисках стройматериалов и средств. Но живых денег в хозяйстве почти не было, и добыть чего-нибудь пригодное тут и там удавалось лишь, как это говорится — правдами и неправдами: то в долг, то на обмен, иной раз откровенно попрошайничая, собирая тут и там по крохам; сколько раз приходилось Аугусту на своем тракторе с тележкой, которую они с Айдаром склепали сами, таскать битый кирпич с заброшенных фундаментов, которые они сами же с Айдаром и разбивали кувалдой, киркой и ломом; они стаскивали со всех сторон света старые бревна, оставшиеся от сгоревших, заброшенных срубов: отовсюду таскали, в том числе из Семипалатинска, где этого добра было много.
