Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Найдешь свое. Бабушка Дуня считает, что любить — тоже талант. Ведь маму свою любишь? Любишь. А я про любовь к родителям ничего не понимаю, не чувствую ее.
— Если бы мама нашлась, тоже любила бы.
— Не знаю. Не думаю.
— Почему?
— А где она была, когда мне было плохо в лесном детдоме?
— Может, причина какая серьезная...
— Причины, чтобы бросить ребенка, не бывает. Смерть — одна причина.
— Ты бываешь жестокая.
— Я справедливая.
— А что о своем отце думаешь?
— Что о нем думать? Мужчина должен защищать семью. И родину. Если бросил нас, то и вспоминать о нем нечего.
— Нельзя так. В жизни все сложно. Я же понял маму, когда она отдала меня в детдом.
— А я не могу. Не хочу об этом говорить. Понял?..
— Ладно. Вон Саша идет.
Саша протянул Толе руку и с удивлением спросил:
— Что приключилось? Ты сейчас как градовая туча.
— Его ничего не интересует, играть ни с кем не хочет. Ходит по улицам и все, — ответила я за друга.
— Так ведь думает о чем-то, а не просто ходит? В одной книжке я прочитал, что в школе надо учиться не семь классов, а хотя бы восемь, а лучше десять. У большинства детей всякие стремления и серьезные желания прорезаются к пятнадцати или шестнадцати годам. Тогда они специальность правильно выбирают. А если и дальше ни к чему не влечет, то учителя должны помочь.
— А до пятнадцати, что мне делать? — понуро спросил Толян.
— Учиться, мастерить. Главное, время попусту не тратить. Я уже пилить, строгать, паять, даже выпиливать умею. Мне не скучно!
— И тоскливо не бывает? — спросила я осторожно.
— Я же человек, — просто ответил Саша.
При этом уголки губ его вздрогнули.
Толя занервничал и сменил тему разговора:
— Вон идет наш новый столяр, сегодня он травит насекомых.
И указал на старого человека в изношенном рабочем костюме.
— Что-то он не похож на нового, — пошутил Саша.
— А зачем второй раз насекомых травить? Их же больше не видно.
— Это они, негодники, замаскировались под микробов. А через неделю опять посыплются из всех углов, — засмеялся мой новый знакомый и, увидев кого-то, побежал к корпусу.
— И нам пора к твоей маме, — обратилась я к Толяну.
И мы побежали. По дороге не пропустили ни одного ледяного спуска.
— Повезло дворникам, — смеялся Толя, — мы им все дорожки от снега штанами расчистили!
Вдруг на меня напало странное беспокойство. Я остановилась, как бы не зная, что делать и куда идти. Потопталась на месте, пыталась разобраться в своих чувствах. Волнение нарастало. Бросило в жар. Грудь распирало, дрожали ноги.
— Да что с тобой? Заболела? — недоумевал Толя.
— Почему-то не хочется идти дальше. Вернее хочу, но что-то не пускает. Или боюсь? Сама не пойму. Давай вернемся назад?
— Ну, ты даешь! Если больная, то отведу тебя назад. А если нет, так чего капризничать? — возмутился Толян.
— Я никогда не капризничаю! На меня напал беспричинный страх. И боль в груди. Боль как страдание. Будто душа плачет и просит чего-то, — сердито возразила я.
— Раньше такое случалось? — уже спокойнее спросил он.
— Нет. Давай все-таки вернемся. А вдруг я и вправду заболела?
— Ты не можешь идти?
— Ноги идут, душа не хочет.
— Ну не хочешь, тогда один пойду. Я же тебя не заставляю! К своей маме иду, — резко добавил Толян и отвернулся.
— Не сердись. Пересилю себя, — пообещала я.
И только мы повернули на дорогу, ведущую к работе его мамы, болезненное возбуждение пропало, исчез страх, перестало болеть в груди. Будто ничего со мной и не происходило. Я шла и думала: «Чего зря Толика рассердила? Надо было перетерпеть боль молчком».
Мама обняла сына, похлопала меня по плечу, и мы пошли на квартиру. Еще из дали услышали крики, вопли, матерную брань. Лицо Толяна скривилось и сделалось маленьким.
— Беги за милиционером, — крикнул он мне.
Я помчалась за угол, где на перекрестке стоял постовой, и принялась умолять его помочь разобраться со скандалом. Он ответил, что в семейные дела не вмешивается. Надо писать заявление...
Вернулась назад. А там вопли, ругань. Сбежались соседи. Во что ж превратилась чистенькая маленькая комната?! Сорвана полоса обоев, разбросаны стулья. Одеяло с пятнами крови валялось на полу. На нем корчился, пытаясь встать, отец Толика.
Увидела еще, как мать, вырвав сына из рук бывшего отчима, с ужасом смотрела на его кровавую развороченную рану на шее. Отчим вдруг повалил женщину на пол и стал бить ногами. Толян отпрянул в сторону, словно подкинутый пружиной, схватил начатую бутылку водки и швырнул ему в спину. У того хватило силы подняться и с ножом в руке двинуться на Толю. Мать взметнулась еще быстрее, схватила табурет и с силой опустила на голову бывшего сожителя. Я увидела ее неузнаваемые, страшные белые глаза...
Толя и мать выскочили на улицу.
О беде моего друга в детдоме говорят шепотом. Каждый вечер перед сном я заворачиваюсь с головой в одеяло и реву.
Потом от соседей Толика узнала, что родители тети Насти увезли ее и внука в деревню.
Я БОЮСЬ
«Витек, после трагедии с Толиком, я целую неделю не могла учиться, хотя и сидела на уроках. Молча глядела в окно. А мысли... Они были далеко. А может, их совсем не было. Анна Ивановна даже с места не спрашивала меня. Понимала. Домашние задания я бездумно списывала. В субботу на уроке арифметики я машинально теребила в руках перочистку. Неожиданно сквозь глухую стену моего забытья пробились голоса у доски. Прислушалась. Затем попыталась вникнуть в написанное, и к своему ужасу поняла, что не могу сообразить, о чем там речь. Меня обуял жуткий страх и догадка: чем дольше буду списывать, тем быстрее станет расти клубок непонятного. День ото дня я буду становиться глупее и, наконец, перестану вообще соображать. Но я не хочу, я боюсь быть глупой!
Кое-как дождалась окончания уроков, прибежала в комнату и принялась решать все, что было задано за неделю. Я не встала из-за стола, пока во всем не разобралась.
Такого страха я еще не испытывала. От всего пережитого очень устала. Едва положила голову на подушку, как тут же уснула.
ЖИВЕТ ЛИ ВО МНЕ ЗВЕРЬ?
Прошло много дней. Боль спряталась в глубине души, притупилась. Она уже не преследовала меня ежеминутно. И только терзала по вечерам, когда перед глазами снова и снова невольно всплывала та страшная картина.
После школы часто бесцельно брожу по улицам, гоняю обледенелые куски по заснеженному асфальту. Гляжу в пустое серое безразличное небо.
Какими дурацкими кажутся мне теперь мои «подвиги»! В наших редких маленьких драках я всегда была впереди, гордясь своей смелостью. Дралась с удовольствием. Толкнуть кулаком в грудь большого мальчишку, свалить подножкой, подсечкой или другим приемом — все это давало мне ощущение радости победы, своей значимости. Яростным напором я ставила в тупик старших ребят. Конечно, понимала, что всерьез мне не врежут. Девчонка ведь, хоть и шальная. Зазря не дралась. Только если кого-то защищала, что возвышало меня в собственных глазах. Детская игра!
А в один из поздних вечеров вспомнила, как ударил меня в лицо взрослый. Ударил лишь за то, что я попросила его не обижать своего маленького сына. И вдруг поднялась во мне тогда дикая необычная злость и обида за себя. Хотелось зубами вцепиться в поганые руки взрослого хулигана, схватить палку и бить, бить его... В этот момент мне почудилось, что вместо рук, у меня... волосатые рыжие звериные лапы... Изо рта вырвался дикий животный рык... Жуть какая-то! Я тяжело и хрипло дышала. Меня трясло, я готова была, как львица, прыгнуть на обидчика... Я чувствовала себя ею... Но тут малыш заплакал, и я пришла в себя. Ярость во мне стала медленно угасать...
Так что, внутри меня все-таки прячется зверь? Чушь какая-то! Не приведи, Господи, еще раз такое почувствовать.
