Александр Проханов - Господин Гексоген
– Над проблемой бессмертия работают многие в мире. В Индии, в Китае, в странах арабского Востока. Мы знаем о работах друг друга. Воскресение Ленина случится весной, в России, на православную Пасху, или на Первое мая, или в День Победы. Будет чудесная погода, голубое небо, распустившиеся цветы и деревья. Загудят колокола, молитвенно воскликнут толпы, собравшиеся на Красную площадь, под святые стены Кремля. Солнце на небе заиграет и заблещет, вокруг него польются дивные радуги, и из дверей Мавзолея выйдет Ленин, живой, светоносный, «смертию смерть поправ». Встанут из белокаменных гробниц цари и князья. Выйдут из кремлевских стен воскрешенные летчики, космонавты, герои. По всей земле из гробов подымутся миллиарды оживших людей. Совершится вселенское чудо воскрешения. В нашу жизнь вернется «красный смысл» и будет восстановлен Советский Союз!
Худой черноглазый человек восторженно приподнялся. Воздел худые утомленные руки, трудившиеся всю жизнь над сотворением чуда. Словно приветствовал рождение нового мира, новой земли и неба, в котором мчались серебристые ракеты и звездолеты, разнося воскресшие миллиарды людей по планетам Вселенной.
– Пойдемте, – сказал Доктор Мертвых, – покажу вам Ленина.
Они покинули кабинет, миновали пост вооруженной охраны. По глухой, освещенной тусклым электричеством лестнице спустились в подвал. Длинным бетонированным коридором, какие бывают в подземных бункерах и ракетных шахтах, достигли стальной двери. Доктор повернул запорную рукоять, и они очутились в кафельном белоснежном пространстве, похожем одновременно на операционную и парикмахерскую, с хромированными хирургическими лампами, зеркалами, длинным столом, со множеством разложенных скальпелей, пинцетов, щипчиков, кисточек, пузырьков с краской, баночек с пудрой, набором помад и гримов. В стороне были расставлены колбы, реторты, разнокалиберные флаконы с разноцветными растворами. Тут же находился стол с допотопным телефоном, состоящим из коробки, рогатого рычажка и слуховой трубки, напоминавшей о временах Совнаркома. И казалось, кто-то знакомый, в жилетке, с хитрым прищуром, только что произнес несколько грассирующих слов, повесил трубку и вышел в соседнюю комнату.
– Сюда, пожалуйста, – Доктор указал на дверь в прилегающее помещение, пропуская вперед Белосельцева.
Тот вошел и увидел.
Среди белого кафеля, под обнаженными, ярко светящими лампами стояла длинная эмалированная ванна, наполненная зеленовато-желтой жидкостью. В двух местах ванна была перетянута свернутыми в жгуты простынями, и на них, провисая, не касаясь жидкой зелени, лежало тело. Коричневое, вяленое, с дряблыми сухожилиями, выступавшими сквозь кожу мослами, костяными выпуклостями колен, с каплями желтоватого сала на сморщенной коже. Грудь была рассечена, приоткрыта, и в темной полости, куда залетал свет, виднелись желтоватые ребра и вогнутый позвоночник. Пах был вырезан, и в дыру, окруженную седыми слипшимися волосками, была засунута мокрая тряпка. Руки с заостренными локтями бессильно лежали на впалом морщинистом животе, связанные марлевой тесемкой. Голова упиралась затылком в край эмалированной ванны. В приоткрытый рот был втиснут матерчатый кляп, словно телу не давали кричать. Из-под выцветших губ виднелись оскаленные желтоватые зубы, впившиеся в тряпку. Усы и бородка были склеены, в липком веществе. На голом черепе, на вмятых висках, на сморщенных кожаных ушах выступила прозрачная смазка.
С тела беззвучно скатилась капля, упала в зеленый раствор, зарябила электрическое отражение, и Белосельцев вдруг понял, что перед ним лежит Ленин.
В соседней комнате громко зазвонил телефон.
– Извините, я сейчас. – Доктор поспешил на звонок, прикрыл за собой дверь, оставив Белосельцева одного перед эмалированной ванной, в которой, не касаясь раствора, на скрученных простынях лежал Ленин.
Зрелище было ошеломляющим, невыносимым, не правдоподобным. Ногти на руках были горчичного цвета, съежились, в трещинах и морщинах. Большие пальцы ног искривились, накрыли другие пальцы, и ногти на них загибались, словно еще продолжали расти. Пятки были острые, костяные, обтянутые коричневой кожей, как если бы скелет натянул на себя носки. Рассеченная полость груди казалась гулкой. Кромки полости были запекшиеся, с окаменелой сукровицей, напоминавшей капли затверделой смолы. Мутно светлели в глубине ребра и позвонки.
В первый момент Белосельцеву захотелось убежать, закрыть глаза, кинуться опрометью вон, чтобы увиденное стало жутким сном, наваждением, которого не могло быть наяву.
Он подавил в себе панику и остался, слыша за дверью неразборчивый голос говорившего по телефону Доктора.
Перед этой эмалированной ванной с зеленой ядовитой жидкостью рушилось величие мифа. Среди медицинского кафеля, отражавшего безжалостный электрический свет, раскалывалась икона нетленного святого. При виде сморщенного, скрюченного тела, распотрошенного и выскобленного, нарушалось табу. От созерцания скрученных, несвежих простыней, поддетых под усохшую поясницу и костистую спину мертвеца, улетучивалась священная вера. Капля, упавшая в химический раствор, раздробившая зеленую поверхность, уничтожила богоподобный образ, обожаемый и лелеемый, порождавший мистическое поклонение, воплотивший мечту об идеальном бытии, вселенском порыве, всенародном подвиге.
Поражало и болезненно ранило обнаружение обмана, на который пустились изощренные жрецы, создавшие магический театр погребения, хрустальный саркофаг, таинственный рубиновый свет, просочившийся от кремлевских звезд в мраморную глубину Мавзолея. Этот иссохший, обезображенный ломоть органического вещества, загримированный под уснувшего богатыря, выставлялся на обозрение миллионов богомольцев, со священным трепетом входивших в гробницу, выносивших наружу, под свет солнца, мистическую веру в бессмертие богатырского строя. Молодые строгие воины, примкнув штыки, охраняли вход в гробницу. Грозные танки, марширующие полки, проносящиеся в небесах самолеты сотрясали стеклянный гроб. Ликующие толпы проносили мимо алые знамена и лозунги, иконостасы «красных апостолов». Вожди непреклонной тесной когортой стояли на могильной плите, демонстрируя незыблемую связь с основателем «красной религии». Но вместо уснувшего бога, источавшего таинственный свет, все эти годы в Мавзолее лежала мертвая оболочка, которой не давали распасться, разлететься на изначальные атомы, слиться с мировым океаном. Удерживали в смраде и мерзости, совершая насилие над мертвой материей, не умевшей вырваться из рук мучителей.
И эта беззащитность, беспомощность мертвого тела, некогда бывшего всесильным, причиняли Белосельцеву особое страдание. Все увиденное держало его в мучительном недоумении, в непонимании мира, лишенного своей бесконечной сложности, превращенного в упрощенный обман.
В комнате пахло формалином, сладковатыми газами, уксусными испарениями и чем-то еще, медицинским, больничным – запахом морга, в котором витало чуть слышное, приглушенное зловоние смерти. От этого запаха у Белосельцева кружилась голова, он был близок к обмороку при мысли, что легкие его вдыхают частички коричневой полуистлевшей кожи, чешуйки желтых ногтей, пылинки распавшихся седовато-рыжих волос.
Доктор Мертвых, увлекшись телефонным разговором, рокотал за стеной. Вспоминая его недавние пылкие речи о близком воскрешении из мертвых, Белосельцев пытался понять: куда, через какую пуповину, через какой животворный сосуд в это мертвое тело вольются чудесные силы жизни, наполнят жилы живой жаркой кровью, озарят щеки и губы румянцем, поднимут грудь глубоким вздохом, впрыснут в мускулы свежую силу, приподымут веки и брызнут ярким блеском веселых глаз, и все скрюченное, запекшееся тело оживет, взволнуется, округлится белыми дышащими формами. Где в этой одеревенелой материи скрывается магическая точка, в которой притаился «красный смысл», ждет своего воскрешения?
Быть может, под гладким черепом с мерцающей смолкой бальзама? Но мозг, некогда могучий и грозный, светивший, как прожектор, через века, создавший великое, покорившее мир учение, – этот мозг извлечен из распиленного черепа, помещен в банку с формалином, застыл в ней, как огромный жирный моллюск. Или под веками, похожими на выпуклые скорлупки орехов, прикрывающими сонные глаза? Но глаза вырвали из глазных яблок, скребками вычистили мертвую слизь и под веки закатили стеклянные шары, накрыли их кусочками жухлой кожи. Или в сердце, которое при жизни расширялось от небывалой мечты, сжималось от лютой ненависти, содрогалось от великой страсти? Но сердце в лиловых кровоподтеках, липкое, глянцевитое, выломали из груди, как гриб валуй, кинули на скользкий мрамор, и патологоанатом просунул внутрь зачехленный, в перчатке, палец, ощупывал сердечную сумку.
Или, быть может, в семенниках, где горела укрощенная мужская энергия, подавленная любовь, реализуемая в революциях, терроре, гражданской войне, в яростном напоре идей? Но скальпель хирурга вырезал детородный орган, кинул в эмалированное ведро, где тот лежал, словно умертвленный зверек. Белосельцев смотрел на кожаный тесный чехол, куда безумный мечтатель Доктор Мертвых хотел вернуть огромный и яростный век, который, излетев, отгрохотав, отпылал и канул, оставив на лике сотрясенной земли свой оплавленный отпечаток.
