Вера Галактионова - Спящие от печали (сборник)
– А дедушка там есть больной?
– Есть. Только он уже здоровый. Добрые врачи придумали там лекарство от его болезни. А лекарство это такое, что придумать его могут только такие люди, какие в Луковке живут. Другим тайна этого лекарства не раскрывается и не даётся в руки. Потому что все хорошие открытия делаются – от доброты. А от недоброты – только плохие или никакие.
– Вета! Мама! Поедем в Луковку с папой! Сейчас поедем!
– Ну – там мы уже есть. Такие же, но – лучше немного. Наше место там занято нами же самими…
Никита открыл глаза, потёр их и пошёл к деду в каморку.
Он встал перед ним, вздохнул раз, и ещё раз, и сказал:
– Уезжаю я опять!
И подставил деду голову, чтобы ему было недалеко тянуться. Но дед так и не погладил его, он неподвижно и бессмысленно смотрел и смотрел на Никиту. А потом, не поднимая рук, затянул монотонно и тонко, и плечи его задрожали:
– Ы-ы! Ы-ы-ы-ы…
– Не плачь, – попросил его Никита. – Я тебе из Луковки лекарство привезу, когда-нибудь скоро. Ты подожди меня… И не горюй. Договорились?
А дед всё тянул и тянул своё заунывное, дребезжащее «Ы-ы-ы-ы-ы…». И с трудом указывал глазами на тёмную большую икону, стоящую на полке.
Никита тоже стал смотреть на икону. Но изображенье было таким старым, что разглядеть его в полумраке каморки было трудно. Только строгий, грозный, живой взгляд читался в потемневшем лике – и всё.
– Д-д-да-ай!.. – тянул между тем дед. – Д-д-дай!
Никита удивился – и обернулся. Дед показывал дрожащей рукой, чтобы Никита достал ему что-то с полки.
Никита встал на стул и, поминутно оглядываясь на деда, спрашивал:
– Так? Вот это?.. Это?
За иконой стояла кубышка из-под мёда с выжженным по дереву чёрным растопыренным медведем. Дед радостно кивал с постели, и Никита подал кубышку ему на колени.
– …Т-т-т-крой! – сильно дрожа, выговорил дед.
Деревянную крышку Никита открыл без труда. Поверх маленьких шёлковых цветных клубков лежало кольцо Веты-мамы.
– Зь-зь-зьми, – сказал дед, прерывисто дыша. – К-к-кар-мман.
Никита оробел и неуверенно взял кольцо. Дед показывал глазами на карман его куртки. Тогда Никита расстегнул тугую пуговку, опустил кольцо и застегнул пуговку на кармане снова.
– Правильно? – спросил Никита. – Да?
Дед не ответил. Устало прикрыв глаза, дрожащей рукою он отталкивал кубышку от себя.
Никита всё же закрыл её и, вскочив на стул, поставил на место. А когда повернулся, то увидел, что дед тянет к нему свою синюю трясущуюся руку. Никита соскочил со стула и торопливо подставил голову.
– Хорошая голова?.. – спросил он из-под дедовой руки.
Дед молчал, неподвижно глядя на Никитин карман.
– …Нь-э-э ово-ори-и, – тонко затянул дед, и лицо его жалко искривилось.
– Не скажу! – пообещал Никита. – Не плачь. И никогда не горюй, ладно?
Было слышно, как хлопнула входная дверь. Вета-мама громко позвала Никиту – раз и другой.
– Пошёл я уже, – громко сказал Никита, потом подождал немного.
Дед не ответил. Глаза его смотрели поверх иконы, и лицо было равнодушным как у слепого.
Вета-мама подхватила Никиту и стала его одевать.
– А я вам булощек напекла на дорогу, – ласково суетилась тётя Маруся. – Я их с маком пеку. А это вот который день ищу, с ног сбилася, мак найти не могу. Совсем памяти не стало; ну, куда я этот мешок задевала? Вторая стряпня у меня без мака. Плюшки-то тоже без мака пришлося… И каральки так пекла… Безо всего.
– Не надо, что вы? Нам булки некуда класть, – торопилась Вета-мама. – Вы не беспокойтесь. Мы пойдём.
– Да посидели бы, до вещера далеко. Поезд – нощью… Куда в такую рань? Садитесь-ка за стол, намущилися…
– Ничего с нами не случится. На вокзале посидим. Не крутись, – сказала Вета-мама уже Никите, и обмотала его поверх пальто и шапки своей пушистой шалью, пахнущей духами.
…На наезженной дороге, идущей в гору, вдоль ровного ряда задремавших средь бела дня домов, было скользко. Дул несильный, но морозный ветер. Можно было отворачиваться как угодно – он всё равно дул в лицо и обжигал. И небо снова было похоже на завьюженную землю, опрокинутую над миром.
Никита шёл всё медленней, потому что сразу устал ступать по скользким выбоинам. Вета-мама наклонилась, поплотнее укутала его и с трудом подняла на руки. Но пронесла совсем недолго и опустила Никиту на дорогу – сапоги её на высоких каблуках скользили ещё сильней, чем Никитины валенки.
Вета-мама обернулась и стала смотреть назад, в сторону их избушки, которая почти скрылась за большими добротными домами. Но знакомая островерхая крыша времянки была ещё видна отсюда, и видна была верхушка бесполезного дерева, росшего под их окном.
– Ты там без спроса была когда-нибудь? – спросил Никита и показал Вете-маме в сторону оврага, где летом они сидели со Светой на проволочном ящике, перед высокой железнодорожной насыпью.
Мама не ответила.
– …У тебя зубы болят? – спросил Никита, задрав голову.
– Нет, – сказала Вета-мама. – Молчи.
Никита послушно помолчал.
– А тётя Маруся плохая? – спросил он.
– Нет. Она не плохая. Обыкновенная… Просто люди бывают образованные и необразованные. И образованные иногда умеют вести себя так, как будто они значительно лучше. А она так не умеет… Но на самом деле все – одинаковые: обыкновенные.
– …Я – образованный?
– Пока ты больше, чем образованный. Ты знаешь про Луковку. Может быть даже, ты про неё не забудешь.
И она снова подняла Никиту на руки.
У самой станции, на повороте дороги, навстречу им вышел папа. Он быстро взял Никиту с рук и вытер под шалью своим платком влажное от дыханья Никитино лицо.
– Устала? – спросил он Вету-маму. – Потерпите, ещё немного осталось.
Папа был встревоженный, весёлый и немного виноватый. Он посадил Никиту себе на шею, держа его за ноги.
– Контейнер сдал, – говорил папа Вете-маме, оборачиваясь на ходу вместе с сидящим на нём Никитой. – Чемоданы в камере. До поезда четыре часа… Чего вы у тёти Маруси не посидели?
Мама промолчала.
– Я думал, вы там, – сказал папа, не дождавшись ответа.
На вокзале Никита и папа пошли в буфет и поели жёстких пирожков, запивая их лимонадом. А мама осталась сидеть на скамейке в зале, с шалью в руках, которую сняли с Никиты.
Папа допил лимонад, поколупал ногтем этикетку на пустой бутылке и сказал Никите:
– Ну что, старик? Пресс-то свой – я всё-таки дочертил! Всё нормально, брат. Сядем в вагон… Пойдут мимо города… Здорово, а?.. Скоро отправимся. В путь. Со всеми последующими остановками.
Папа посмотрел на свои руки, сжал и разжал пальцы.
– Ты наш состав поведёшь немножко? – оживился Никита. – Они тебе порулить дадут?
– Нет, брат. Не дадут. Никогда уже не дадут. Не положено… Отогрелся? Давай пальто тебе расстегну. Распаришься, а потом на холод выходить.
Они вернулись в гудящий зал, на скамейку к Вете-маме.
– Иди в буфет, – сказал ей папа.
Вета-мама поморщилась:
– Не хочется.
– Ты у меня не расхворалась?
– Нет…
Папа расстегнул Вете-маме верхнюю пуговицу пальто:
– Распаришь горло… Потом на холод…
А Вета-мама скучно посмотрела на папу:
– Замаялся ты с нами. Да?
– Это вы со мной замаялись, – рассмеялся папа.
Никита походил вдоль ближних скамеек.
– Гожий какой! Это в кого ты такой пригожий уродился? В маму – или в папу? – сказала ему толстая женщина с узлами по всей лавке и шевельнулась. – На-ка конфетку тебе. …К баушке, что ли, едешь?
Никита побежал дальше. Сидящие и снующие люди почти не разговаривали между собою, но в цветной купол вокзала поднимался монотонный гул человеческих голосов, не ослабевающий и не прерывающийся ни на минуту. Над расписанием поездов время, воплощённое в зелёные цифры, переливалось на глазах из одного числового обозначения в другое, и казалось, что на вокзале со всего белого света собрались только те люди, которым больше, чем всем остальным, хотелось спать. Лишь молодой подтянутый солдатик в новой шинели ходил взад и вперёд, бодро насвистывая.
– А где твой автомат? – спросил Никита. – Ты его дома забыл?
Солдат перестал свистеть.
– Как тебя зовут? – спросил он Никиту, присаживаясь на корточки.
– Никита, – ответил Никита, разглядывая его большие начищенные сапоги.
– А меня – Валера! – сказал солдат.
Никита недоверчиво поднял глаза:
– …Неправда. Ты не Валера.
– Почему? – удивился солдат.
Но Никита только помотал головой:
– Ты обманываешь меня. Не Валера…
– Да почему? – разобиделся солдат.
– Потому что ты не Валера, ты – Солдат, – рассудительно и строго сказал ему Никита. – Тебя Солдат зовут!
И побежал к другой скамейке, стоящей в самом тёмном углу.
Тут сидела женщина в замызганной фуфайке, с опухшим красным лицом, и насильно стаскивала с мужчины мятую шапку. Мужчина шапку не давал, движения его рук были усталыми, тяжёлыми и неверными. И женщина всё же сняла с него шапку и положила себе на колени. Она вяло вытащила из кармана фуфайки грязную расчёску и стала причёсывать растрёпанную, безвольную голову мужчины вкривь и вкось. Мужчина всё отталкивал её руку с расчёской. Женщина сипло ругалась. И ей было всё равно, кого причёсывать, а мужчине было всё равно, кого отталкивать.
