Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба
Всякий раз, когда Гитлер его вызывал, Гиммлер трясся, как перед экзаменом. Диктатор обожал этот страх, видя в нем знак своего ослепительного сияния и твердо зная, что этот человек, по крайней мере, его не предаст.
– Вы присутствовали на расстрелах в Минске?
– Да, мой фюрер.
– И что же?
– Все исполнено, мой фюрер.
– Нет, я спрашиваю, что́ вы при этом чувствовали.
Слизняк, ударившись в панику, едва не потерял монокль. Гиммлер совершенно не доверял своим эмоциям и реакциям. Гитлер это знал и жестоко играл на его скрытой неуверенности.
– Мой фюрер, эти люди во всем похожи на людей. У них есть глаза, рот, руки, ноги… Но на самом деле это чудовищные создания, чьи разум и душа спрятаны еще глубже, чем у животных. Это примитивные существа. То, что я испытал, можно сравнить с чувством при посещении бойни.
– Отлично, отлично, – сказал Гитлер; сравнение ему не понравилось, ибо он любил животных, особенно Блонди, свою новую собаку, которая была при нем в «Логове» и доставляла ему больше радости, чем какая-нибудь Ева Браун. – Мой дорогой Гиммлер, вы не раз спрашивали меня, что мы должны делать с евреями внутри страны, с евреями, говорящими по-немецки. Я откладывал ответ, потому что считал, что наш приоритет – захватить Россию. Теперь ситуация изменилась. У нас уйдет несколько лет на то, чтобы победить русских.
Про себя он думал: Мы никогда не победим русских.
– Соединенные Штаты неосторожно ввязались в конфликт, и их уничтожат японцы.
Про себя он думал: Японцам не потянуть против американцев.
– Англия почти обессилела.
Про себя он думал: Черчилль отлично мобилизовал окаянных «ростбифов», чтобы выиграть войну.
– И мы должны продолжать наше дело внутри страны, как и за ее пределами.
Так ускоримся же внутри страны, мы и так достаточно медлили.
– Евреи в ответе за войну четырнадцатого—восемнадцатого годов. Евреи в ответе и за эту войну.
Да, объявил войну я, но быструю войну, которую должен был выиграть; если она затягивается, виной тому международное еврейство.
– В тысяча девятьсот тридцать девятом, тридцатого января, в моей речи в Рейхстаге я предупредил: если война станет мировой, это будет вина евреев и евреи за нее поплатятся.
Это было не предупреждение, а угроза. Я грозил санкциями, чтобы Соединенные Штаты побоялись вступать в войну.
– Это предупреждение станет пророчеством.
Что им стоило отступить, этим идиотам, сами напросились.
– Война кончится не истреблением арийских народов, как замышляли евреи, а уничтожением еврейства.
Скорее, скорее, пока не произошло обратное.
– На сей раз я применю старый еврейский закон: око за око, зуб за зуб.
Сто очей за око, тысяча зубов за зуб – это будет бойня.
– Мы должны энергично проводить нашу политику.
Уничтожение, полное уничтожение.
– Пусть не думают, что я хочу отомстить за трудности на Востоке…
Именно так, я мщу. И потом, мне смертельно скучно.
– Я делаю это, лишь уступая давлению немцев, которых возмущает семитское процветание в час лишений.
Люди ни в коем случае не должны узнать, что мы собираемся делать.
– Чтобы не спровоцировать реакцию еврейской пятой колонны внутри страны…
Чтобы об этом не проведали немцы.
– Мы начнем без лишнего шума…
В строжайшей секретности.
– Мы оповестим их, когда придет время.
Когда они увязнут по маковку и будет поздно идти на попятный.
– Тогда они будут счастливы.
Замараны.
– И благодарны.
Виновны.
– Почему бы вам не сопроводить меня на прогулку с Блонди?
Я хочу быть уверен, что нас никто не услышит.
Гитлер и Гиммлер вывели обезумевшую от радости собаку на свежий воздух. Пока она бегала по белой дороге, ощетинившейся корнями и щебнем, принося хозяину палку, которую тот бросал в кусты, двое мужчин углублялись в густой темно-синий лес. В зарослях раздавались шорохи и хрипы. Зима источала сильный запах гнилой воды. Гитлер начал излагать подробности:
– Я ставлю крест на моих прежних замыслах: депортировать всех евреев на остров Мадагаскар. Или в Сибирь.
Пусть бы строили там еврейское государство, которого требуют сионисты. Не мне же, в конце концов, создавать для них Израиль.
– Хотя Сибирь, пожалуй…
В Сибири они вымрут от голода и холода…
– Но нет. У меня есть идея.
На самом деле это придумал не я, а Сталин.
– Мы их депортируем.
Сталин депортировал миллион поволжских немцев.
– Поездом.
Он загнал их в вагоны для скота.
– На восток, в Польшу.
Он вывез их в Северный Казахстан.
– Мы отправим евреев в лагеря. И там произведем отбор, отделив тех, кто может работать, от тех, кто ни на что не годен.
Убьем женщин, детей и большинство мужчин.
– Пора наконец решить эту проблему.
Геноцид. Тотальный геноцид. Без поблажек.
– По части организационных деталей я полагаюсь на вас, дорогой Гиммлер.
Расстреливайте их, травите газом, жгите, делайте с ними все что угодно, лишь бы истребить.
Гиммлер позволил себе высказать соображение:
– Не думаю, что мы вернемся к газовым фургонам, как здесь, в Восточной Пруссии, в тысяча девятьсот сороковом, при операции «Эвтаназия». Слишком много неудобств. Я за газ, но в камерах.
– Да-да, конечно, Гиммлер, конечно.
Мне плевать, я не хочу знать, делай свое дело и оставь меня в покое. Я не собираюсь проверять технику мусорщиков. Я ставлю задачи и не мараю рук.
– И я думаю, что «Циклон Б» – тот газ, который вполне подойдет.
– Циклон Б?
Не говорите мне про газ, я чуть не потерял зрение в 1918-м из-за газа. Пусть этот наемник делает свою работу и избавит меня от подробностей! Какой сентенциозный болван!
– Я всецело доверяю вам, Гиммлер. Вы для меня как духовный сын.
Готово дело! У слизняка слезы на глазах. Как он тронут, слизняк!
– Первыми городами, которые мы очистим от евреев, будут Берлин, Вена и Прага. Потом мы займемся Францией. Евреи хотели войны? Пусть теперь платят по счетам!
Я смогу наконец переустроить мир. Выиграем мы войну или проиграем, я избавлю человечество от евреев. За это меня будут благодарить в веках. Как глупо, что мой желудок не переваривает пищу, я голоден как волк. А что, если заставить Блонди стать вегетарианкой?
– И пожалуйста, Гиммлер, сбрейте вы эти усики. Они смешны.
– Но…
Гиммлер в последний момент прикусил язык. Он чуть не ляпнул: «Но, мой фюрер, они такие же, как у вас».
* * *У Адольфа Г. была тайная жизнь.
Он говорил, что идет прогуляться на Александерплац, «чтобы поискать лица», а сам прыгал в трамвай и уезжал из Берлина в далекое, сырое, лесистое предместье.
Он не мог признаться, что ездит к этой женщине. Ни Саре, конечно, ни Генриху. Нойманну, может, и сказал бы, но тот проводил так много времени в Москве как делегат немецкой компартии, что их редкие встречи не оставляли места для столь интимных откровений. Да и как об этом расскажешь? Адольф даже самому себе не мог назвать чувства, которые испытывал к ней.
– Ты рассказываешь мне о своих близких, – говорила она, – но им обо мне – никогда. Ты стыдишься меня?
– Нет.
– Так почему же?
– Однажды я расскажу о вас им всем. В тот день вы будете моей гордостью. А пока вы – моя скромность.
Она смеялась своим прежним смехом, в котором не было ни тени насмешки, а только чистая жизнерадостность. В чем был ее секрет? Адольфу достаточно было провести с ней час, чтобы зарядиться энергией, мыслями, эмоциями. Она отогревала его. Омывала. Он молодел. Повидавшись с ней, он дышал полной грудью. Даже небо казалось выше, светлее, яснее. А если он прощался с ней только с наступлением ночи, над асфальтом предместья сияли звезды.
Однажды Сара случайно нашла в мастерской письмо и, заподозрив неладное, проследила за ним. До конца, правда, она не дошла. Убедившись, что он лжет и вовсе не гуляет по Александерплац, а ездит куда-то, похоже привычным путем, она сошла с трамвая – он ее так и не заметил – и дождалась его дома.
Адольф застал уязвленную изменой Сару в слезах. И тогда ему пришлось открыть ей правду: вот уже несколько лет он один-два раза в месяц навещал в монастыре сестру Люси, выходившую его в госпитале в 1918-м.
* * *Секретарши Гитлера изнемогали; они мечтали о бегстве каждый раз, когда диктатор давал им несколько часов на сон.
– Даже в тюрьме, наверно, не так тоскливо, – говорила Иоганна, – ведь охрана уважает сон заключенных.
– И потом, – подхватывала Криста, – в камере есть соседи, одни приходят, другие уходят. И прогулки. А здесь – ничего.
