Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба
Гитлер вышел из самолета в сопровождении нескольких немецких артистов, в числе которых был и его архитектор Альберт Шпеер. Три больших черных «мерседеса» ждали их, чтобы отвезти в Париж.
У Гитлера колотилось сердце. Он волновался, как девица на первом балу. С отроческих лет он грезил о Париже, изучал его архитектуру и градостроительство, но никогда еще там не бывал. Сегодня утром он наконец его увидит. Париж теперь принадлежит ему. Странный визит жениха к спящей невесте. Как будто он не в своем законном праве. Как будто не уверен, что понравится. Как будто должен подойти к ней на цыпочках.
Он пересек сначала предместья, унылые черновики, предшествующие шедевру. И вот наконец возник Париж – возник и заполонил все. Высокие фасады, веселые, насмешливые, поглотили три «мерседеса». Гитлер был ослеплен светом, игравшим на дерзко сером цинке крыш и бежевом камне домов.
У Оперы его поджидал полковник Шпайгель. Спешно подняли с постели старого швейцара-эльзасца, говорившего по-немецки, чтобы он сопроводил его на экскурсии.
Но Гитлер не дал ему и слова сказать. Он так долго изучал планы Оперы, что знал их наизусть, и сам послужил гидом своей свите; к старику он обращался лишь для того, чтобы уточнить какую-нибудь дату или изменение; тот, поняв, с кем имеет дело, старался скрыть свое отвращение под сдержанной учтивостью.
Гитлер все больше воодушевлялся:
– Это мечта из камня, как симфония – мечта из звуков. Два искусства я ставлю превыше других: музыку и архитектуру. Ибо лишь они силой вводят высший порядок в хаотичное течение вещей. Архитектор воцаряет порядок в материи, музыкант – в звуках; оба они организуют гармонию и связывают грубые элементы духовной поэзией.
Он восторгался фасадом, большой лестницей, стоившей всех зрелищ, особо восхитился тем фактом, что при этом каждая скульптура и картина в отдельности вписываются в глобальный замысел.
– Вы не понимаете, Гарнье удалось то, что не удавалось никому, ибо Парижская опера – творение одного человека. Он сумел использовать всех артистов своей эпохи, приобщив их к своему проекту. Одна мысль, одна тотальная мысль венчает все эти личные выплески. Это прекрасно, как политика.
Он вытягивал шею, разглядывая консоли, фигурную лепнину, статуи и арабески.
– Видите ли, Шпеер, на все эти детали стоит посмотреть, но важен только общий эффект. В лесу не видно отдельных деревьев. Это и есть совершенное общество. Если бы мне пришлось когда-нибудь читать курс политической философии, я привел бы моих учеников изучать этот шедевр.
Гитлер был глубоко тронут игрой красок, которую не мог увидеть прежде ни на каких планах. Он хвалил Гарнье, отказавшегося от мучнисто-серого, чтобы заставить камни петь цветами оркестра: красный мурезский мрамор звучал трубой, зеленый шведский – гобоями, порфир – фаготом, а пестрые, с вкраплениями, образовали симфонию струнных – пиренейский желтый с белыми прожилками за скрипки, телесный – за альты, фиолетовый с черными прожилками – за виолончели.
– Знаете, дорогой Шпеер, когда перестали строить интересные церкви и соборы?
– Нет, мой фюрер.
– После эпохи Возрождения! С тех пор, как построили первые оперные театры! Исторически опера заменила церковь – светская литургия, гармония, эмоция и представление о красоте мира. Лично я сделаю все, чтобы ускорить прогресс человечества и побыстрее прийти к миру, в котором не будет больше церквей, храмов, синагог, а только оперные театры.
В конце экскурсии, очень довольный собственными комментариями, он хотел всучить швейцару пятьдесят марок на чай. Тот отказался так решительно, что едва не случилось дипломатического инцидента. Он, правда, избежал ареста, заверив, что лишь выполнял свой долг.
Три «мерседеса» покатили дальше по Парижу, едва открывавшему глаза, – железные шторы были подняты наполовину, дворники поливали пустые тротуары, булочники сонно курили, сунув в печь первую партию хлеба.
Миновав церковь Мадлен, удовлетворившую вкус Гитлера к Античности, процессия выехала на Елисейские Поля, показавшиеся ему не столь величественными, как его новая магистраль восток—запад, и обогнула Триумфальную арку, при виде которой он вновь завел со Шпеером разговор о своей собственной.
Обозрев с любопытством Эйфелеву башню, Гитлер отправился в Дом инвалидов поклониться могиле Наполеона.
Там волнение его достигло такой силы, что в груди шевельнулось предчувствие. Однажды и у него, Адольфа Гитлера, будет холодное мраморное святилище внушительных размеров, как у Наполеона, огромная могила, перед которой умолкнут люди, побежденные, крошечные, придавленные очевидностью истинного величия. Маленький корсиканец и маленький австриец! Любопытно! Великие люди великих держав всегда рождаются маленькими в их маленьких придатках. Наполеон – его брат; Гитлер прощал ему даже то, что он был французом. У могилы императора он наслаждался своим собственным культом, представляя, какое впечатление будет производить на простых туристов всего мира в грядущие века. Он вышел, очарованный и очень довольный собой.
Его восторгов хватило и на Пантеон, этот языческий храм великих людей, но на площади Вогезов, перед Лувром и часовней Сент-Шапель он уже зевал. Он оживился у церкви Сакре-Кёр на Монмартре, откуда открывался вид на Париж с высоты орлиного полета, но ему пора было уезжать, ибо парижане вышли наконец на улицы и уже узнавали его.
В самолете он сердечно пожал руку Шпееру:
– Посетить Париж было мечтой моей жизни. Я очень счастлив, что она сбылась сегодня.
Он нахмурил брови и принялся размышлять вслух:
– Мы должны немедленно возобновить работы в Берлине. Подготовьте декрет. Положа руку на сердце, Шпеер, Париж величественнее Берлина, а это недопустимо. За работу! Когда мы закончим Берлин, Париж останется лишь бледной тенью, музейной витриной, археологическим сувениром, допотопным украшением, свидетельством отжившей эпохи, вроде итальянского города…
– Вы правы, мой фюрер. Вы покровитель искусств и артистов.
– Я задумался несколько дней назад, не должен ли я разрушить Париж. Нет, я отказался от этой мысли. Вот сделав Берлин прекраснее, мы действительно уничтожим Париж.
* * *Несмотря на все усилия и уступки, Адольф Г. никак не мог подружиться со своим тестем Йозефом Рубинштейном. Выцветшие голубые глаза старика выражали лишь скуку, если вдруг случайно останавливались на нем.
– Я бы на твоем месте, – говорила Сара, пожимая плечами, – даже не пыталась. Никакими любезностями, никакими подарками ты не сможешь компенсировать свой фундаментальный недостаток.
– Что? Какой недостаток?
– Ты не еврей.
Его отношения с родней жены всегда упирались в национальный вопрос. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, как бы счастлива ни была Сара, как ни удачны их дети, у Адольфа оставался неисправимый изъян: он не был евреем, он не родился таким, каким следовало.
Когда все родственники собирались за столом, Адольф чувствовал себя невидимкой. Взгляд величественного, при бороде и пейсах, Йозефа Рубинштейна проходил сквозь него, словно он был не из плоти и крови, а из воздуха. Его стерли с полотна. Даже кроткая Мириам заразилась слепотой своего мужа. Это было тем более поразительно, что проявления любви так и летали по комнате, точно теннисные мячики: поцелуи, подарки, восклицания, выражения собственнических чувств – «моя дочь, мой внук, моя внучка», – но его все это не касалось. Порой его так и подмывало встать, поймать мячик, стать мишенью. «О! Я здесь! Близнецы Софи и Рембрандт не были бы вашими внуками, не будь я их отцом». Ему даже хотелось быть вульгарным. «А мои яйца? А моя сперма? Вы забываете, что без них у вас не было бы внуков. Имейте ко мне минимум уважения, которого требует хорошая пара яиц». Но он всегда прикусывал язык, зная, что этим только еще больше осложнит отношения Сары с родителями. Она выдержала семейную бурю, выбрав Адольфа, австрийца, гоя, который даже художником больше не был. Ее грозили лишить наследства, помешать наладить свое дело, не признать ее детей, если она, безумная, заведет их с ним. Убедившись, что угрозы ее не остановят, родители смирились, вновь приняли в лоно семьи ее, а потом и детей – в конце концов, еврейство передается по материнской линии, не так ли, Мириам? – и терпели в меру сил бесполезный придаток – мужа. То есть за столом оставляли для него стул и прибор.
Адольф никогда не ссорился с Йозефом Рубинштейном, но нашел способ раздражать его до крайности, сочувствуя его сионистским теориям.
– Вы правы, дорогой тесть. Надо создать еврейское государство. Воплотить в жизнь идеи Теодора Герцля.[26] «Дело Дрейфуса» во Франции, погромы в Кишиневе, в Яффе, резня в Хевроне и Цфате – всех этих антисемитских акций достаточно, чтобы оправдать сионистский демарш при всех связанных с ним проблемах.
